«Не принимают меня, потому что я рожден в мире черных линий. А Сумеречного ведь обжигают черные, — понял вдруг Рехи, счищая, точно сажу, коросту с лица несчастной Инде. — Но ничего, пусть жгут. Так нужно, я же видел, видел цену настоящих чудес».

Тонкая кожа вновь побагровела и лопнула, покрываясь будущими волдырями. Но Рехи закончил и быстро спрятал руки в складках непомерно широких рукавов. То ли чтобы не показывать Саату и остальным жрецами проявление слабости, то ли чтобы не пугать изумленного ребенка.

— Вот и все, — выдохнул Рехи, заставляя мнимо царственный голос не дрожать. Вновь пред ним предстал заполненный изумленной публикой зал и притихшие жрецы. И совсем рядом Инде. Девочка рассматривала новую себя, исступленно крутя руками перед гладким белым лицом.

«Никто не должен знать, какой ценой делаются чудеса», — подумал Рехи, и удивился, что не нашел сравнения с голодом. Странно, что какое-то понятие не имело с ним ничего общего. Он не насыщался, а истощал свои силы, но при этом его не терзал бессмысленный голод дикого зверя. Все слишком странно. И странная девочка, и странное место. И странный он.

— Значит, тебя зовут Инде. Откуда вы с бабушкой пришли, Инде? — спросил вскоре Рехи непривычно миролюбиво. Он встал с трона и наклонился, чтобы не глядеть на оробевшую девочку сверху вниз. Инде все равно опустила голову и закрылась шарфом. Она не привыкла быть иной, не привыкла смотреть открыто на собеседников. Ее не убили-то лишь наверняка стараниями хитрой бабки, всеми силами скрывавшей болезнь ребенка.

— Из-за… Из-за хребта. Там стало страшно. Огонь, много огня, — запутанно проговорила Инде, хватаясь за грязную полу бабушкиного плаща. Старуха стояла с глупой улыбкой, из глаз ее текли слезы, и слов благодарности не находилось в ликующей душе. Но и без них все слишком хорошо читалось на сморщенном лице, особенно, когда она без опаски гладила внучку по голове и украдкой целовала ее ладошки. Рехи вздрогнул от какого-то нового незнакомого чувства, щемящего и неуловимого.

«Из деревеньки людоедов наверняка. Той самой, которую мы разрушили или которую разрушил Сумеречный в прошлом году. Тогда… Когда-то тогда. В моей прошлой жизни», — отметил Рехи, но не вышло с привычным презрением. После работы с линиями что-то менялось в нем, наступала некая отрешенность, от которой не удавалось едко поддевать ни словом, ни мыслью. Не получалось для самого себя очернять окружающих.

— Мы шли и шли с караваном… — полушепотом повествовала Инде, исступленно глядя на свои руки. — Я, бабушка, Лойэ, Тико, Альпи… А за нами был огонь.