– Девочка, – Галя посмотрела на Риту. – Я за ней. От вас мне ничего не надо…

Любка прыснула в ладошку, косясь то на старуху, то на Галю.

– Ведь она еще ребенок, – сказала вдруг Галя. – Зачем она вам? В ней и мяса немного…

– Мя-ясо, – протянула старуха. – Много ж ты понимаешь. Садись, говорю.

Позади раздался то ли всплеск, то ли глухой удар. Обернувшись, Галя увидела стоящую в дальнем углу высокую деревянную бочку, еле заметно подрагивающую от каких-то скрытых за ее толстыми стенками движений.

– Ты туда не смотри, – вновь заговорила старуха. – Она взгляд-то чувствует, даже через дерево. Может и в ответ посмотреть… А ты пока не потянешь… Мы тут с Любкой давно уже ее ворочаем да подкармливаем. Скоро выйдет уж…

– Что там? – Галя отвернулась от бочки и, переступив через раскрытый лаз в подпол, шагнула к столу. – Кто там ворочается? Где младшая дочь Полянских? Это она?

– Сначала сядь. – Старуха перестала улыбаться. – Поговорим немного…

Галя нащупала телефон Шушенкова в кармане. Работает ли он? Или дорога через это высохшее болото привела его в негодность? И если нет – то смогут ли ее здесь найти?

– Все равно ты ей уже ничем не поможешь, – продолжила старуха, видя, что участковая сомневается. – Говорю же – давно там сидит, дольше, чем тебе кажется. В бочке время-то по-другому идет. Придет час – сама увидишь, кто оттуда вылупится. И от тебя, родная моя, зависит, в какую сторону она жрать будет… садись, говорю!

Галя медленно опустилась на скамью. Лицо старухи было теперь прямо напротив ее собственного. Серое и высохшее, оно почти сливалось с заросшей паутиной стеной позади нее. И черные, изломанные узоры грязи на стене перекликались с древними глубокими и темными в неверном свете печи морщинами.

– Как тебе дом? – Старческие губы расплылись в усмешке. – Нравится? Я давно здесь живу… с войны еще…

– Кто ты? – спросила Галя.

– Я женщина. Мать. Сестра. Дочь. Как и ты. Как и все мы.

Любка вновь затряслась от смеха, затыкая рот ладонью и отворачивая от старухи лицо.

– Просто иногда… у нас всё это забирают, – продолжила старуха. – Подует войной – и ты уже больше не дочь. Приедет городской, выпьет лишка да разъярится по-пустому – и вот ты уже и не сестра ничья, – она наклонилась к Гале, положила сухую руку на деревянную столешницу перед ней. – А пройдет кто-то чужой через двор, с темными голодом в глазах – и ты уже больше не мать…

– Заткнись. – Галя сглотнула. – Про это ни слова…

Старуха убрала руку со стола, несколько раз кивнула, будто соглашаясь с чем-то, – и вновь откинулась назад.

– Говори не говори – а правду не укроешь. Мы слабы. Каждый, кто сильнее, может себе кусок нашей жизни оторвать. Растоптать, сожрать, закопать где подальше – а ты живи тем, что осталось. Сиди в доме, плачь, когда светло, – и кричи, как стемнеет. Ночь за ночью. День за днем. А когда так долго кричишь – кто-то обязательно да услышит…