– Вы не подскажете, что стало с официанткой… кажется, ее звали Дорис Блэкмор… которая здесь работала раньше?

При этих словах лицо женщины напряглось, и она отрывисто проговорила:

– Боюсь, не скажу. Она уволилась, уведомив нас за несколько дней. Разумеется, мы ей не выплатили за неделю.

– И как давно это было?

– Думаю, больше месяца. Она сказала, что с нее хватит, а ведь она зарабатывала тут очень даже хорошие деньги. Они все такие – нельзя на них положиться. Любая блажь, надуманная обида, новый приятель – никогда не знаешь, в чем дело, – и вот их уже и след простыл.

– Жаль, – сказал я. – Она казалась приятной девушкой.

Управляющая поджала губы и пожала плечами.

– Не приятней остальных. Они все испорченные, если хотите знать мое мнение.

– И вы не знаете, куда она уехала?

– Извините, ничем не могу вам помочь.

Что ж, больше я ничего не добился. Я рассказал обо всем Томасу Генри (который должен был притвориться, что сам наведался в Рестборн), чтобы он сказал Эдварду, что это Лицо, если можно так выразиться, обезличилось. Искать бесполезно, уж лучше сразу его забыть. Так Томас Генри и сделал, однако Эдвард не желал соглашаться, что последующие поездки в Рестборн ничего ему не дадут. Как и мне, мысленно добавил я. Эта поездка была для меня словно болячка, «которая приятна нам, хоть причиняет боль»[81], как сказала шекспировская Клеопатра: она беспокоила не только сама по себе, но и из-за контраста с окружающими здоровыми тканями.

В то время у меня была квартира в районе Найтсбриджа, выходившая окнами на Гайд-парк, и я завел привычку для здоровья совершать ежевечерний моцион в парке перед сном. Обычно я прогуливался между углом Гайд-парка и Веллингтонскими казармами, но прогуливался не в одиночестве, а в числе прочих особ, отнюдь не думавших о собственном здоровье. Кто-то сидел на скамейке, кто-то стоял, кто-то прохаживался по аллеям, а некоторые приезжали и уезжали в машинах, и те прижимались к краям тротуара в особой интимной манере и каким-то образом – вероятно, выделяя туман аморальности, – затемняли окружающий воздух. Я ничего против них не скажу, из страха обидеть благодушных людей, проповедующих принцип «живи и дай жить другим», но, прогуливаясь рядом с ними, я собирал полные уши «приветиков», «дорогуш», «голубчиков» и прочих оборотов, традиционно пускаемых в ход «ночными бабочками», и это очень меня утомляло. В самом деле, если бы не мое упрямство и уверенность в том, что я имею на этот парк не меньшее право, чем они сами, я бы направил свои стопы куда-нибудь еще.

Когда со мной заговаривали, у меня не находилось, как у некоторых мужчин, готовой фразы для вежливого отказа, – я уклонялся, увертывался или шел дальше с каменным лицом. Но в один из вечеров моя искусительница поднялась со скамейки в нескольких ярдах впереди и встала передо мной, преградив мне путь.