– Здесь больше разнообразия и больше денег, между прочим. Некоторые из нас делают по сорок фунтов в неделю. Я уж лучше пойду с кем-то до конца, чем буду трепаться с каждым за чайным столиком. Кое-кто из мужчин чувствует себя мужчиной уже потому, что его завлекают. Кто-то приходит просто на нас посмотреть. Мы не такие уж плохие. Я слышала об одной лесби, которая вызвала подкрепление, свистнув в свисток полицейского, когда ему дали в пах и он не мог пошевелиться.

– Я вас не осуждаю, – сказал я, – и их тоже не осуждаю.

– Это не плохая жизнь. Большинство мужчин – это рты и штаны. Мне самой больше нравятся штаны, если вы понимаете, о чем я.

– Точнее, без штанов.

– Да, наверное, так. Что ж, пока, мистер как-вас-там. Вы мне не представились. Лондон такой большой. Приятно думать, что мы соседи.

– Послушайте, – сказал я.

– Мне больше нельзя терять время. За мной придет Большой Гарри.

– Вы здесь каждый вечер?

– Да, пока меня не отправят куда-то еще.

– До свидания и удачи, – сказал я и пожал ей руку. – Возможно, мы еще увидимся.

Как правило, во время таких прогулок мои мысли текут своим чередом. Но в тот раз они то и дело возвращались к проблеме Дорис и Эдварда, проводя прямые от меня к ним и образуя угол, который, когда я в него вошел, приобрел все достоинства и полноту треугольника. Но я был условным участником. Та нежность, которую я испытывал к Дорис-официантке, не распространялась на Дорис-шлюху, – я видел в ней лишь представительницу профессии, к которой относился без всяких сантиментов. Досада, угрызения совести – вот что я испытывал, гадая, не мог ли мой визит в Рестборн, когда я отнесся к ней так холодно, оказаться той последней соломинкой, которая переломила хребет ее порядочности – если она тогда еще была порядочной.

Но Эдвард, этот человек-загадка, придал бы он значение ее занятию, если у нее было лицо его мечты? Как большинство людей его круга, Эдвард имел солидное состояние. Мы все принимали как должное, что любой из нас может позволить себе неограниченное количество джина и вермута или любого другого напитка, подходящего к случаю. Эдвард потерял некоторые деньги из-за брака с Мэри, поскольку те средства, которые он отписал ей по дарственной, вернулись к нему после ее смерти с серьезными вычетами: налоговое управление своей доли не упустило. Не раз, в моменты откровения, он прославлял мудрость растратить все свои деньги в течение жизни, и кое-кто к нему прислушивался. «Но, – говорил он, – большинство моих друзей – мои ровесники и обеспечены даже лучше меня, так что куда все это девать? Я должен отдать часть себя вместе с этим подарком, иначе какая в нем радость? Но почти все, кого я знаю, ярче меня как личности – куда уж больше». Для нас это сделалось своего рода игрой: подыскать для Эдварда возможную наследницу. Высказывалось множество престранных предложений, хотя до него они, разумеется, не доходили. Он был прав относительно своей безличности: он казался реальнее, когда о нем говорили, чем когда он присутствовал рядом. Он сам называл себя изобретением своих друзей. Но токи его души текли в тайном русле, невидимом для нас.