– Не помню, – сказал Вивиан, – я мало что помню после того, как они на меня набросились.
– Я тогда еще не был сержантом, – задумчиво проговорил полисмен и не без гордости взглянул на три полоски на своем рукаве. – Теперь, надеюсь, буду старшим инспектором, когда вы снова ко мне обратитесь, мистер Воспер.
Зазвонил дверной звонок, хотя в этом не было необходимости – входная дверь, как и дверь в гостиную, была открыта, – и напарник сержанта впустил двух человек, с виду типичных головорезов.
– Забирайте его, – велел сержант. – Думаю, с ним можно не слишком-то церемониться.
Двое мужчин наклонились и привычным жестом подняли труп так невозмутимо, словно выносили мебель.
Однако Вивиан почувствовал, как из его комнаты на чистый ночной воздух вышло что-то, совсем не похожее на мебель.
– Вот и все, я так думаю, – сказал сержант. – Вы избавились от восьми крыс? Или от девяти, вы сказали?
– От восьми, – сказал Вивиан.
– Что ж, надеюсь, больше они вас не потревожат, мистер Воспер. И вот еще что: не возражаете, если я сам запру дверь гостиной? Это для вашей безопасности и чтобы потом впустить нашего криминалиста. Просто рабочая формальность. Он заглянет рано утром, наверняка раньше, чем вы встанете.
– Конечно, пожалуйста, – согласился Вивиан, вставая вместе с сержантом.
Он подождал в коридоре, пока сержант закрыл дверь гостиной и убрал ключ в карман.
– Восемь крыс лучше, чем девять, не так ли? – сказал он. – Спокойной ночи, мистер Воспер.
«Мне отмщение, и аз воздам, говорит Господь»[147]. Вивиан размышлял над этими словами, поднимаясь наверх и собираясь принять снотворное. Оно не содержало цианистого калия, но все равно было ядом.
Месть, месть. Чувство такое же древнее, как ревность, которая часто его вызывает. Это чувство овеяно почтением, оно одного возраста с родом человеческим, и провозгласить себя свободным от него равносильно отречению от человеческой природы, это столь же немыслимо, как провозгласить себя свободным от любви, которая, как и ревность, вызывает желание мести.
Сколько историй прошлого, сколько реалий настоящего замешано на мести! Вивиан едва ли мог вспомнить что-то, где бы не присутствовало это чувство. Даже Новый Завет, это идеалистическое видение лучшего мира, не свободно от мести – сам Христос проклял бесплодное фиговое дерево. «Месть сладка, благоуханны все мои деянья», – сказал или пропел герой одной из опер Гилберта и Салливана[148], вне всякого сомнения, с игривой иронией, но и со знанием жизни.
Вивиан рассчитался со своими мучителями, и виновные пострадали за виновных.