Пока финансовые шаманы Америки творили свою магию, Уолл-стрит процветал. В 1995–1996 гг. индекс Доу–Джонса перевалил три тысячных отметки – 4000, 5000 и 6000. Общая стоимость инвестированного акционерного капитала США выросла с 55 % ВВП в 1990 г. до 113 % в 1996 г. Это создало мощный «эффект богатства»: ощущая крупный приток прибыли вследствие прироста стоимости своих портфелей, инвесторы активнее брали кредиты на приобретение жилья и потребительских товаров.
Политики завершили десятилетие либерализацией деятельности основных банков. Это было не столько подчинение иррациональному ощущению наступившего изобилия, сколько признание факта, что в рамках действующих норм они едва ли не обречены. Американские банки с Мэйн-стрит были слишком мелкими, чтобы конкурировать с крупными европейскими и японскими банками (крупнейшие американские кредитные организации были вполовину менее прибыльными, чем их конкуренты в Европе и Японии), без позволения небанковским институтам пускаться во всевозможные (порой крайне рискованные) новации. Влиятельные политики вроде Пола Волкера начали выступать за отмену закона Гласса–Стиголла[238] и упрощение банковских слияний. Решение Верховного суда пробило в стене Гласса–Стиголла несколько брешей. В 1999 г. администрация Клинтона окончательно утвердила комплексную финальную реформу, позволившую Мэйн-стрит успешнее конкурировать с соперниками как внутри страны, так и за рубежом. Но итог был не совсем счастливым: напуганные миром, в котором американские банки были слишком малы, чтобы конкурировать, политики неосмотрительно открыли дверь в мир, где те стали слишком большими, чтобы рухнуть[239].
Глобализация
Глобализация
США давно стали полем битвы изоляционистов и глобалистов. Первые отмечают, что держава континентального размера, омываемая с двух сторон океанами с мощнейшей экономикой, вполне может оставаться в стороне от дрязг остального мира. Вторые возражают, что, как крупнейшая экономика мира, Америка в своем процветании зависит от процветания остального мира. В 1970-е гг. антиглобалисты начали восстанавливать влияние после того, как их отодвинули на обочину политики в период «золотого века». Но в 1980-е и особенно в 1990-е гг. глобалисты не только восстановили первенство, но и сформировали еще более амбициозный манифест в виде Вашингтонского консенсуса[240]. Это не заставило замолчать сторонников протекционизма: все дискуссии о торговле проходили в обстановке озабоченности стремительно растущим торговым дефицитом Америки. Бизнесмены жаловались на то, что они испытывают совокупное давление затянувшейся рецессии (с 1979 по 1982 г.) и быстро дорожающего доллара (с 1980 по 1985 г.). Как мы уже видели, Рональд Рейган ввел протекционистские барьеры против вала японских машин и вынудил японские компании «трансплантировать» свои заводы на американскую почву. Джордж Буш–старший заплатил высокую цену за приверженность тому, что он называл «новый мировой порядок»: Патрик Бьюкенен и его воинство, прибывшее «с лопатами и вилами» на первичные выборы в штате Нью-Гэмпшир, едва не победили его[241] (вынудив Буша предоставить Бьюкенену место на съезде Республиканской партии), а Росс Перо возглавил протекционистскую третью партию, в итоге отобравшую часть голосов у республиканцев и приведшую в Белый дом Билла Клинтона. Демократическое большинство в Конгрессе проголосовало против Североамериканского соглашения о свободной торговле (NAFTA) с Мексикой и Канадой. Неприятие глобализации нарастало и в конце концов вылилось в форме популизма Дональда Трампа. Однако на протяжении 30 лет начиная с 1980 г. именно глобалисты формировали повестку дня.