Саша внезапно перестает плакать, тщательно стирает платочком синие полоски туши на щеках.

— Он говорит, что я с кем попало лечь могу. И как зверь какой-то делается. Говорит-говорит, выдумывает и сам себя доводит. Страшно даже. Вчера вот…

Саша расстегивает кофточку, осторожно оттягивает вниз розовый импортный бюстгальтер. На груди у нее багровый кровоподтек. Грудь у Саши прекрасна, прекрасно и обнаженное, нежное и сильное плечо. Веронике жалко Сашу, но ей противно видеть и это плечо, и эту прекрасную грудь.

— Оденься, — брезгливо говорит она. — Такие вещи принято скрывать, а не демонстрировать.

Саша обиженно застегивает кофточку. Поджимает губы.

Вероника знает мужа Саши Гену. Это нелепо высокий парень с маленьким, злым, желтым личиком и подозрительными, запуганными глазами. Никто не виноват, что природа наградила Сашу роскошными бедрами, высокой, прекрасной грудью, что губы у нее, которые она никогда не подкрашивает, призывно красные. Что улыбка у нее томная и обещающая, а движения ласковые и медленные, как у кошки. Этакая подмосковная Мерилин Монро (Саша с Геной живут в Мытищах), обреченная еще многие годы притягивать к себе ищущие мужские взгляды. И никому нет дела до того, что Саша истошно, старомодно, одержимо целомудренна и думает только о своем желтолицем Гене, что грудь ее создана только для того, чтобы вскармливать детей, и никогда никому не доставит запретных радостей. И бесстыдство ее от наивного целомудрия.

— Жив он, твой Гена? С тобой он? — спрашивает Вероника.

— Да… Конечно, — бормочет Саша.

— Ну и слава богу… И не реви. А идеальных мужей на свете нет. Устрой ему скандал, а рубашку выстирай. И приготовь что-нибудь вкусное… А ночью обнимай так, как никогда не обнимала. И благодари бога, что ему пока не грозит ничего, кроме лишнего стакана водки и поцелуя с чужой девчонкой.

Саша испуганно и с неодобрением смотрит на вздрагивающее лицо Вероники, на два вспыхнувших пятна на щеках.

— Что-то не пойму я, что вы говорите, Вероника Ильинична.

— Работай, Саша. Все образуется, — уже мягче говорит Вероника.

Она берет со стола следующий конверт. Срезает кромку. И с отчаянием ждет, что сейчас в комнату войдет кто-то веселый и довольный и принесет с собой суету и мерзость повседневных дел или ее вызовут к Ефиму Васильевичу и там тоже будет пустая, неловкая суета и его преданные, грустные, не нужные ей глаза. Потому что все на свете суета и мерзость, а на самом деле в мире страшна только смерть. Смерть — это повседневность, смерть — это быт. Никто не будет потрясен, если Андрей умрет. И, значит, это касается только ее и Андрея, так же как их любовь была только их делом. «Вы слышали, у Димовой из экспедиции умер муж? Бедняжка. Сын у нее остался…» Но даже Анисима это не должно коснуться, потому что ему природой предназначено пережить родителей, он ею так задуман, запрограммирован, как сейчас говорят.