Каждый ждет своего часа, и природа заботливо одаривает человеческие души иммунитетом от чужих бед, чтобы у каждого хватило сил дотянуть до собственной… Мрачное здание крематория, жалкий кубизм тридцатых годов. Жуткий и легкий дымок над четырехгранной бетонной трубой. И неестественно, оскорбительно маленькие могилы вокруг. Ведь под ними не тяжелые гробы с усопшими, а всего только керамические урны. Запаянные в урнах граммы пепла — все, что остается от человеческой жизни. А внутри здания — мрачноватая пародия на католический храм: высокие, темные своды, в глубине — орган. По стенам стеллажи с небольшими гнездами, и в каждом ваза: фарфоровая, глиняная, из полированной стали. Хранилища душ. Сколько человеческого горя вместилось в каждую из них?.. Шторы из черного потертого бархата, медленно сдвигающиеся над гробом, навечно уплывающим вниз, в подпол. И вот уже смолкает орган, и тихая толпа течет к выходу. А навстречу — другая толпа. И кого-то ведут под руки. Запах валерьянки, насильно вливаемой сквозь помертвевшие, накрепко сжатые губы. И горький, навсегда запомнившийся запах хвои от венков…

Всякий раз это было чужое горе. И оно бередило и рвало душу, но все равно оставалось там, за порогом этого страшного дома. А теперь может оказаться  с в о е. Теперь  е е  поведут под руки и будут втискивать сквозь зубы стакан с заботливо прихваченной из дому валерьянкой. Хватит ли сил пережить это? Может, легче сейчас встать, сделать всего три шага к распахнутому окну… Пятнадцатый этаж! И избавить себя от медленных мук, от судорог ожидания, от неумолимо терзающей душу жалости. А Анисим? А мать? И Андрей…

— Вероника Ильинична!

— Ради бога, оставь меня, Саша. Помолчи!

Если в пять часов ей скажут, что подозрения врачей оправдались, первое, что она сделает: сейчас же возьмет отпуск и Андрея заставит взять отпуск и до самого конца — дома или в больнице — все оставшиеся им часы, дни, месяцы не будет расставаться с ним ни на минуту, пока то, с чем она и врачи уже не в силах будут бороться, не вырвет его из ее рук… Он сидит сейчас в другом конце жаркой Москвы за судейским столом, по обычной своей привычке время от времени неторопливо подталкивает указательным пальцем дужку очков и ни о чем не подозревает. А  э т о  уже в нем… Нет, не смею так думать, не хочу!

Вероника решительно берет конверт, за ним другой, срезает кромку ножницами, делает пометку в верхнем углу первого листа, перебрасывает бумаги на стол Саше. Та старательным почерком регистрирует их в большой книге. Снизу, из головокружительной глубины, доносится рокот Калининского проспекта. За окном — затуманенные знойным августовским маревом московские крыши. Саша молчит и только вздыхает иногда потихоньку. Невыговоренное бередит ей душу. Пусть!