Он не ушел тогда. И всякий раз, что бы ни манило его за порог, возвращался обратно. Но время от времени в ее душе все-таки возникала тревога: а вдруг то, что призывает его, окажется сильней ее? И вот недавно ей показалось, что он вернулся навсегда. То ли огни, манившие его, попритухли, то ли он наконец окончательно понял, что никогда не достигнет их.

И опять пришла горькая мысль: в тыл уходят окончательно, только потерпев поражение.

Может, он и сейчас влюблен? По некоторым приметам это вполне может быть так. Он снова начал поговаривать о поездке к духоборам (не для диссертации, конечно, какая уж тут диссертация), а просто так, посмотреть, что изменилось у них за четверть века. И снова появилась в нем, несмотря на перенесенную тяжелую операцию, какая-то моложавость, какая-то легкость в походке и жестах, какая-то дополнительная уверенность в себе. Словно действительно там, откуда он только что пришел, чьи-то глаза совсем недавно смотрели на него с восторгом и преданностью. И он продолжает чувствовать на себе этот взгляд.

Конечно, это злило и обижало. Но почему-то не вызывало прежней, разрывающей душу тревоги… Почему, откуда пришло это чувство, что он вернулся к ней уже навсегда? Наконец вернулся. Но для чего? Для того, чтобы уйти совсем, и уже не только от нее, но и вообще из жизни?

Вероника рывком встает из-за стола. Саша испуганно вскидывает голову.

В трех шагах от Вероники — распахнутое окно. В нем видно только пронизанное солнцем небо. Но за ним угадывается головокружительная, зияющая пустота — высота отвесно падающих вниз пятнадцати этажей. Окно наполнено этой пронзительной, обморочной пустотой. Ни одно облачко не скрашивает ее. Только — белесая пустота, а звуки, текущие из нее, далеки и вливаются в комнату, уже обессиленные трудным подъемом в пятнадцать этажей.

До разговора с врачом остался только час. Но уже ясно, что этот час никак не пережить одной.

Вероника стремительно выходит из комнаты. Скорей, скорей к Варваре… Только она поймет ее в эти минуты. Только она поможет ей пережить этот час. Варвара знает, что такое настоящее горе, и, значит, она поймет.

Сияющие стерильной, бездушной чистотой коридоры министерства пусты. Обеденный перерыв прошел, близится конец рабочего дня. А эти последние два часа обычно самые тихие в любом учреждении. Суета начнется минут за двадцать до звонка.

Варвара сидит в приемной за своим столом одна. Ее шеф, наверное, еще в Госплане… Это очень удачно, что здесь никого нет, кроме Варвары. И Вероника, обессиленно опустившись в глубокое кресло, впервые за две недели дает волю слезам. Она говорит, захлебываясь ими, торопливо стирая их ладонями со щек. Варвара слушает ее молча, замерев в той позе, в какой Вероника застала ее, — с карандашом в сухих смуглых пальцах, занесенным над белым листом бумаги. Она слушает молча, а Вероника говорит, и не может остановиться, и видит в узких, над высокими скулами, черных глазах Варвары боль и искреннее сочувствие, и всей душой тянется к этому взгляду, потому что больше всего на свете ей в эти минуты надо видеть в чужих глазах боль и сочувствие к себе. И то, что она видит в глазах Варвары, — все это неподдельное, искреннее, потому что есть на свете нерасторжимое душевное братство людей, переживших сходное горе. И потому Вероника разрешает себе безоглядно обнажить свою боль под взглядом этих узких черных глаз.