Единственная любовь? Нет, последняя. Человечество воспело первую любовь. А последняя? Разве она должна быть слабой, разве она не заслуживает такого же трепетного уважения, как и первая? Разве в последнюю любовь не вкладывается все, что не состоялось за жизнь? Но последняя любовь почти всегда отравлена горечью раскаяния и чаще всего обременена ложью. Ошибки первой любви не смертельны. Ошибки последней непоправимы. За ней нет ничего!

Оля нетерпеливо потеребила его за рукав.

— Ты опять ушел от меня. Куда ты все смотришь?

— Просто так, в никуда, — сказал Димов.

Нет, эта прекрасная темноволосая девушка, конечно, не единственная его любовь. Последняя, это так, и со всеми горькими приметами именно последней любви. Потому что когда они расстанутся, — может, через полчаса, а может, через год (ведь с Олей ничего заранее не угадаешь), — у нее впереди будет вся жизнь и новая любовь, а у него — ничего. Где-то живет, существует тот, кто составит смысл ее жизни, отец ее будущих детей. И трепет, который сейчас испытывает он, Димов, сидя рядом с ней на жесткой деревянной скамье, смешон и жалок. И сам он смешон и жалок со своей вздорной ревностью (что греха таить, именно несправедливой и вздорной, идущей от неуверенности в себе), с беспрерывным, упорным ожиданием горя, которое обязательно (да, да, обязательно) ждет его впереди, как единственно возможное и неизбежное завершение этой запретной любви… Да, можно на какой-то срок обмануть себя и время. И все будет вначале совсем как в молодости. И счастье — тоже совсем как настоящее. Но впереди все равно будет страдание, оно только отодвинется на какой-то срок. А для Оли эти годы будут потерянными, потому что ей предстоит прожить на свете намного дольше его. И, урывая у ее молодости сколько-то там для себя, он прежде всего обманывает ее. И в конце концов счастлив не будет никто. И, значит, надо ему самому, не дожидаясь, пока это сделает Оля, хотя бы вот сейчас, сию минуту, встать и исчезнуть, раствориться, как в фантастическом романе о машине времени, в этом струящемся от зноя воздухе, прямо здесь, у этой скамьи. Кстати, в этом садике уже происходили всякие чудеса… Встать и за одну секунду перенестись назад, в свое время, туда, где — старость, нажитая вместе с Вероникой, сын — нелепый добрый малый, непонятный, но любимый, болезни, смерти ровесников и свои особые радости, предусмотренные неумолимой табелью о возрасте. Но нет сил сделать это, и остается только ждать, когда Оля сама, с полным на то правом и со всей жестокостью молодости, скажет ему: «Все!» И это будет для него горем, может быть самым большим горем за всю жизнь, но он будет обязан безропотно, принять его.