— Пошли?

— Подожди, — сказала Рита.

Она взяла из его рук руль, наклонила велосипед набок и присела на раму.

— Зачем идти пешком?

Анисим перекинул ногу через седло.

Впереди был луг и коричнево-лиловая дорога, двойной полосой уходящая к дачному поселку. Видны были знакомые островерхие крыши, сосны на участках. За ними — малиновая от заходящего солнца водная гладь канала.

Небо уже потеряло свою дневную густоту, стало нежным, высоким и бледным, а вода, наоборот, была густая, тяжелая. И на этой вечерней воде виднелись все те же обязательные паруса яхт. Этим яхтам не светили дальние берега. И они от рассвета до заката сонно бороздили взад-вперед гладь канала. Только сейчас паруса яхт были не белыми, как утром, а смутно-розовыми.

Анисим, неторопливо нажимая на педали, объезжал кочки и рытвины, стараясь не тряхнуть Риту. Из леса им вдогонку, стелясь по лугу, плыл медленный, пахнущий сыростью туман.

Рита зябко вздрогнула и теснее прижалась к нему. Она обернулась, и он увидел, что лицо ее осунулось и стало усталым.

— Скорее, Аська! Холодно, — попросила она.

Но он не торопился, с наслаждением нажимал на педали, ощущая тяжесть Ритиного близкого тела, вдыхал запах ее пропахших солнцем, лесом и дымом костра волос и кожи. И думал о том, сколько раз, мотаясь на велосипеде в тоске по вечерам мимо Ритиного дома, он представлял себе, что она сидит впереди него, в тесном кольце его рук, прислонившись узкой спиной к его плечу.

* * *

Электрички к дачному поселку, где жили Димовы, уходили с Савеловского вокзала. Добираться до него с Патриарших прудов было просто: на двух троллейбусах всего минут двадцать — сначала до Каляевской, а потом по Новослободской до вокзала.

И Димов, поглощенный горькими мыслями, проделал этот путь незаметно. Встал наконец со скамьи, пошел к выходу, к тому самому, через который ушла Оля, сел в один троллейбус, а потом пересел в другой.

Он должен был проделать этот путь — до Каляевской, потом по Новослободской до Савеловского вокзала. Тут ничего нельзя было изменить, как в приговоре, не подлежащем обжалованию. Можно было только отсрочить: остаться еще сидеть на скамье или позвонить кому-нибудь из друзей, договориться о встрече. Но потом все равно — вокзал, электричка, дача, семейный ужин. Обязательный ужин, обязательные слова о том, как прошел день. И невыносимая обязанность казаться обычным, ничем не озабоченным, не удрученным. А потом — вечер. Круг света от лампы на рабочем столе. Серые ночные бабочки, летящие на этот свет. И ночь — незыблемое небо над незыблемой вечной землей. Как хорошо положить разгоряченную голову на прохладную подушку — свою подушку, на своей кровати. Но сейчас он подумал об этом с ужасом.