И Димов, зажатый в троллейбусе чужими горячими телами, с тоской подумал о том, как хорошо было бы завтра, как и многие годы, прийти утром к себе в редакцию, в старинный, сырой особняк с полутемными комнатами, в которых даже летом, в такую жару, всегда прохладно, сесть за свой стол, уставленный массивными словарями, перекинуться дружескими словами с сослуживцами — интеллигентными людьми, проводящими свою жизнь среди рукописей и книг и только понаслышке знающими, что на свете существуют дела о хищениях, ограблениях, драках с применением холодного оружия. Эти толстые рукописи и книги заключали в себе квинтэссенцию высоких чувств и утонченных умозаключений — всего того, что было завоевано человечеством в области мысли и духа на протяжении столетий.

Его, Димова, ждала на его рабочем столе рукопись одного весьма прославленного профессора об обрядовых песнях северной России восемнадцатого века. Ее надо было готовить к набору. И как хорошо было бы завтра утром засесть за эту работу…

Димов думал обо всем этом в одном троллейбусе, потом в другом и на вокзале.

До отхода электрички оставалось полчаса. И Димов принялся медленно и бесцельно бродить возле светло-зеленого здания вокзала, между киосками у выхода на платформу. Мысли его были вялыми и обрывочными и скользили где-то в непосредственной близости от затаившейся в душе боли. Димов чувствовал эту опасную близость и остерегался ее, хватаясь то за одну, то за другую мысль.

Он подумал о том, что мог бы сегодня встретиться с кем-нибудь из приятелей, посидеть за рюмкой вина в Доме журналистов или архитекторов, где он часто бывал. Но даже мысль об этом показалась ему невыносимой. Разговоры с приятелями, обсуждения их успехов и неуспехов, семейных ссор и болезней, расспросы о Веронике, их причастность к его жизни, обусловленная годами дружбы, были сейчас тяжелы и неинтересны ему. И он прогнал эту мысль. Он медленно пошел вдоль ряда мороженщиц, стоявших возле ящиков на колесиках, в которых лежали брикеты со сливочными пломбирами, эскимо в серебряной фольге, холодные и сладкие трубочки с орехами, и подумал, что в Москве почему-то лучше всего налажена продажа мороженого. Даже в лютый мороз поздним вечером, когда уже ни за какие деньги не купишь куска хлеба или пачки сигарет, можно вдруг обнаружить где-нибудь у метро или закрытого магазина призывно светящуюся стеклянную будку и в ней — тетку в белом халате, надетом поверх шубы, с багровыми от мороза щеками, большую и сердитую, как белая медведица… Он вспомнил о смешной детской страсти Анисима к мороженому. Чего только нельзя было добиться когда-то от сына, посулив ему пачку мороженого… Потом он постоял у табачного киоска, разглядывая вывешенные за стеклом брелоки для ключей, мундштуки, расчески. Рядом в деревянном павильоне продавали горячий кофе в навощенных, пахнущих свечами бумажных стаканах и дорожные завтраки — целлофановые пакеты с яйцами, колбасой и пересохшими булочками. И Димов подумал, что ему никогда не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь купил такой пакет.