— Да, писали, что Мостовой в гречку скачет[6], — вспомнил Бунчук.

— Нашел бы уже себе какую-нибудь вдовушку. А то связался с девчонкой, — покачивал головой старый Кутень.

— За такие дела по головке не гладят, — задумался Бунчук. — А сколько ей, Коляда?

— Да уже восемнадцать…

— И о чем там в техникуме думают, куда смотрят? Разврат! Я до них доберусь! — Бунчук отодвинул рюмку.

— Девушка, может, и не виновата, — угадал мысли Бунчука Кутень. — Ее Платон подсунул Мостовому. А тот не обойдет… Говорят, что весной к какой-то артисточке каждую ночь ездил…

— Доездится, — хмурил брови Бунчук. — Если его не остановить, то он и за десятиклассницами начнет ударять. Вот вам и секретарь! А с ним носятся в области! Лекции читает. А сам? Позор! Позор! А я-то думаю: почему это он стеной за Гайворона стоит? Оказывается, вопрос ясен…

— Не волнуйтесь, Петр Иосипович, лучше узвару выпейте. Надежда, подай!

Бунчук встал, выпил кружку узвара и начал прощаться.

— Вот такая моя жизнь… То одно, то другое. Будьте здоровы.

Вслед за Бунчуком собрался уходить и Коляда.

— Может, и Дмитро со мной поедет?

— Надежда, позови!

Дмитро вышел из комнаты, лицо его еще больше осунулось, под глазами залегли черные тени.

— Видите, какой? В гроб краше кладут, — промокнула нос краешком фартука Надежда Владимировна. — Поужинай, Митя. Может, завтра поедешь?

— Сейчас поеду, сейчас! — крикнул Дмитро. — Пусть все плюнут мне в морду…

— Да что ты говоришь? — топтался возле стола Коляда. — Это не их ума дело.

— Ты свой гонор имей. — Кутень никак не мог оторваться от горшка с пахтой. — Ты агроном, а не какой-то там недоученный студент. Надежда, дай-ка ему немного денег.

— Не надо мне ваших денег! Подавитесь вы своими деньгами!

— Что? — заморгал поросячьими веками Кутень.