— Вот же окопчики, совсем рядом, — указал я рукой, — и под вагонами защита от осколков…

Молчали. Потом одна, пожав острыми плечиками, сказала:

— Разве это бомбежка? Пфи…

— Вот в Ленинграде… — добавила другая.

Не так слова, сказанные вяло, нехотя, как искривленные губы говорили: не такое видели!

— Как вас привезли сюда?

— Ладога… Дорога жизни.

Я вспомнил, как писали в газетах и говорили по радио: «Дорога жизни». И это согревало нам сердца. Есть, есть помощь ленинградцам.

— Какая же она, эта дорога? — спросил я в надежде увидеть проблеск радости в их глазах.

Восковые лица словно еще больше пожелтели. Их молчание угнетало меня. Я обессиленно сел на насыпь. Заговорила та, что сидела ближе ко мне. Говорила будто не мне, а камню, в который она упиралась ногами:

— …Нас подвезли к какому-то бараку. Было темно. Каждому дали по сухарю и кружку кипятка.

— По два сухаря… — прервала ее другая девочка.

— Я один отдала маме.

— И я отдала маме.

— Потом приехали грузовики. Мамы подсадили нас в кузов, влезли сами. Нас накрыли брезентом…

— Было холодно. Мамы согревали нас.

— Моя мама даже легла на меня и дышала, дышала…

— И моя мама дышала на меня.

Так они говорили — чередуясь. Но даже самую короткую фразу произносили с передышкой и, собравшись с силами, заканчивали:

— Снег, снег… Мы не знали, что это уже Ладога…