Он был неопределенных лет, что-то властное было в его ястребином лице, в серых пронзительных глазах, в глухом голосе, каким он пел множество песен, хранившихся в его удивительной памяти. Статный, в ловко сидевшей на нем старой, но чистой и опрятной одежде, на коне тоже не первой молодости, но сильном, похожем на туркменского карабаира, ашуг ехал, привлекая внимание встречных. И он охотно заговаривал с людьми, всегда находил шутку, всегда производил впечатление. Было ясно, что такой человек всегда будет желанным гостем в любом селении, куда приедет, и всюду ему обеспечен хороший прием. Он справлялся по дороге, где играют свадьбу, где похороны, где просто гулянье, где живут люди, которые не прочь повеселиться, и все это находилось, и всюду ашуг входил в дом то с озорным криком, то с почтительной улыбкой, то грустный и сосредоточенный перед лицом смерти.

Его слушали затаив дыхание, угощали обильно, стлали хорошую постель, дарили деньги и подарки.

Когда я спросил Юсуфа, много ли поэтов в его родной местности, он сказал, широко обведя рукой полукруг гор: посмотри, в каждом ауле, в каждом — литератор (он так и сказал «литератор»), в одном — даже двое, в другом — уже старый, в третьем — завтра родится. И все поэты…

— А это? — спросил я, показывая на нашего спутника.

— Это совсем другое, это ашуг! — Юсуф засмеялся простодушно. — Это уже старина. Это вчерашний день. Привидение прошлых времен. Наследие…

И действительно, мне иногда казалось, что перед нами ожило воспоминание, и так странно было видеть ашуга скачущим рядом, как если бы это скакал один из мюридов Шамиля или персонаж из романов Марлинского.

В Кули мы ночуем у бывшего лудильщика, старого, ворчливого человека. Он пасет овец кулинского колхоза. Возвращаясь в свой дом, он предается воспоминаниям о том времени, когда он жил в Баку и работал в одной артели. Артель закрыли, в городе ему нечего было больше делать. Он вернулся в горы, и так как по сельскому хозяйству он ничего делать не может, то ему предложили пойти в простые пастухи, чтобы оправдать свое существование в колхозе.

Мы сидим в комнате, освещенной керосиновой тусклой лампой. Комната полна городских вещей: граммофон, часы с кукушкой, стоит пыльная швейная машина, на стене висят бакинские виды — олеографии, привлекшие сердце хозяина неестественно яркими красками моря, города, гор. Хозяин открывает шкаф и горестно держит дверцы настежь, чтобы мы могли рассмотреть, что он хочет нам показать.

Но так как в шкафу много всякого старого платья, то он снимает с вешалки и выносит под лампу темно-синий городской костюм, отутюженный и хорошей сохранности, — пиджак, жилетку, брюки. Он показывает их отдельно и, грустно причмокивая, смотрит на них восторженно-грустным взглядом.