Возвращаясь, отец иногда говорил:

— Ничего не поймешь. Простая как будто, а… — он махал рукой, не находя слов, и тут же успокаивал себя: — Могло быть и хуже.

Бабушка в этих случаях смотрела на него с жалостью и презрением, с трудом сдерживаясь, чтобы не вступить в спор. Алеша переглядывался с ней и тоже молчал. Все эти отцовские сомнения и оценки не имели сейчас никакого значения. Не имели значения и те три месяца разлуки, еще недавно казавшиеся длинными, как годы. Ничего не значил и Васька Заломин. Теперь он был дальше от Насти, чем даже в Туркмении, куда он подался прямо с Алтая. Впервые в жизни Алеша испытывал счастье покоя и удачи, твердой веры в себя.

А через два дня после того, как он вернулся на работу, хоронили Федора Ивановича.

В крематорий пришли все женщины из отдела хранения, Молочков, Алеша и две соседки по квартире.

Алеша никогда не был в крематории и даже не видал вблизи покойников. Только раз заглянул в лицо сбитому машиной пешеходу и ужаснулся живой гримасе муки и отчаяния. Желтое лицо Федора Ивановича ничего не выражало, даже спокойствия. И именно эта окаменелость заставляла верить, что он уже не человек, а покойник. Внезапность этого превращения поразила Алешу. Не испытывая жалости к почти незнакомому старику, который даже не оставил после себя близких, могущих вызвать сочувствие, он негодовал на то, что существует смерть, делающая мягкое, теплое, подвижное окаменелым. И это навсегда. Он только сейчас начал понимать необратимость этого слова — навсегда. И, боясь, что начнет понимать что-то еще более беспощадное, он вышел за дверь.

Перед входом стояли два автобуса. Шоферы с щеголеватым удальством выгружали чей-то гроб. Маленький человечек в светлой кепке попытался подставить плечо под передний угол. Гроб накренился, чей-то женский голос негодующе крикнул:

— Да что же вы, цветы разроняли!

И вся эта мелкая суета нисколько не оскорбила Алешу, скорее умилила и успокоила. Он закурил. Неслышно подошла Настя, спросила:

— Тебе страшно?

Он молча кивнул.

— Мне тоже, — сказала она. — И все вспоминались стихи про это: «Людей неинтересных в жизни нет. И если умирает человек, уходит вместе с ним и первый снег, и первая любовь, и первый бой, все это забирает он с собой…» В лоб сказано, но ведь правда. Никто больше не будет думать, как думал Федор Иванович, чувствовать, как он, видеть то, что он видел, то есть видеть так, как только он видел… Тебе понятно?

— Еще бы! Уже давно. Я один раз смотрел сверху из окна Мосторга, на Театральную площадь, и люди шли, шли, как будто даже кружились, как будто кипела кофейная гуща… Но ведь это не толпа, не люди, а каждый отдельно. Каждый самый главный для себя. Центр. И тогда все важно.