Шоферы уже внесли гроб в крематорий, провожающие с венками со странной поспешностью устремились вслед за ними. Мертвая зелень задела рукав Алеши, он отряхнул, и Настя взяла его под руку, как бы защищая от опасного прикосновения.

По широким каменным ступеням они спустились в асфальтовую аллею. Было уже совсем темно, круглые фонари высвечивали слабым дымным светом голые колючие ветки кладбищенских кустарников, да еще полз навстречу грузовик с лопатами и грязными бочками, ухватывая лучами фар блестящие медальоны с фотографиями на памятниках.

Они вышли за ворота. Позади послышались шаги, знакомые голоса.

— …не обыватель, — говорил Молочков. — У него был интерес к политике, а значит, и к истории. Только к той истории, какая складывалась при его жизни. Он не просто хранил газетные архивы, он зачитывался старыми газетами. Да и вообще обыватели редко сходят с ума, хотя…

— Вы еще скажете, что он вообще был героем нашего времени, — перебила его Нина.

— Я был на фронте, участвовал в боях и, уверяю вас, вовсе не всегда мог предсказать, кто из моих товарищей окажется героем, а кто шкурником.

В голосе Молочкова слышались несвойственные ему раздражение и твердость.

— А он симпатяга, — шепнула Настя Алеше.

— С ним что-то произошло. А что, я еще не пойму.

Они шли по Шаболовке. За прозрачными, узкими кронами тополей желтели высокие окна старых одноэтажных домов. Алеше представилось, что там горят керосиновые лампы и пьют чай из самоваров, как в чеховских пьесах. А позади продолжали говорить о Федоре Ивановиче.

— О покойниках — хорошо или ничего. Не скрою, мне было с ним очень трудно — très difficile, — перевела Кира Климентьевна. — Но он никому не сделал зла. — И, подумав, педантично добавила: — Насколько мне известно.

— А мне жалко, — сказала Лика, — жалко, что его никто не жалеет, никто не отчаивается сейчас оттого, что его нет.

Алеше нравилось слушать голоса, не видя лиц. И все говорившие представлялись ему другими, не такими, какими он знал их до сих пор. Только было неловко идти с Настей впереди, будто возглавляя какое-то торжественное шествие.

Они пересекли Калужскую площадь и шли по Ордынке, как вдруг, торопливо обгоняя идущих позади, какой-то высокий малый в красном шарфе подхватил Настю под руку.

— Вот мы и опять встретились, — сказал он.

— Ничего удивительного, когда живешь на одной улице. — И, обернувшись к Алеше, она объяснила: — Знакомьтесь, Вася Заломин. Тоже покойник… бывший.

— Почему «тоже»? — миролюбиво спросил Заломин.

— Мы с похорон, — поспешно ответил Алеша.

Его смутила и удивила небрежная грубость Насти, но еще больше — внешность Заломина. Этот шизик, проводивший в школьные годы по нескольку месяцев в больнице, способный плакать, когда его отшивала девчонка, почти что лоснился от цветущего здоровья. И одет-то он был, если не считать красного шарфа, как-то бюрократически солидно: длинное габардиновое пальто, шляпа с узкими полями — сплошное благополучие! И он мог ревновать к такому! И она старалась его полюбить… Бред!