— Пожалейте вы меня... Мне тяжело... Это выше меня.

У него дрожали плечи, срывался голос. И этим голосом с неслыханной нежностью он прошептал:

— Что мне ещё сделать, чтобы вы были моею?

— Я полагаю, что вам надо запереть дверь, — ответила она.

Утром вся компания занималась тем, что толкалась на ярмарке, подыскивая, как бы тут смошенничать на пищу. Не было лишь Сымона и Бавтромея, которые рыскали повелением Братчика по городской свалке, выкапывая из отбросов наиболее старые, упаси Бог, не се­годняшние, пузырьки, бутылочки и бутылки, а потом до слёзной чистоты отмывая их и реке.

У всех хорошо крутило и животе от голода. В желудках сидела словно стая голодных волков.

Магдалина, правда, передала утром Братчику зо­лотой, но он не сказал друзьям, сберёг монету. Мало что могло случиться. На его приманку могли и не клюнуть.

Ярмарка лежала на площади меж чёрным, диким Новагродским замком и огромной корчмою. Плыла толпа, свистели свистульки, вели свой напев слепые нищие, словно душу из козла тянули. Толкались мужики, девушки, богатые женщины. Изредка степенно, как каравелла под парусами, плыл сквозь толпу дворянин в плаще.

Магдалина не находила себе места. Даже ночью, доводя любовника до безумства и потери сознания, сама задыхаясь от его объятий, она думала краем мысли, сможет ли исполнить приказ, освободиться, возможно, навсегда остаться с этим. Нe женой, так любовницей. Ибо этого она не отпустит. Этот никогда, благодарный ей, не сможет забыть её и эти ночные поцелуи.

Тревога возрастала. Успеет ли сотник? Получили они зов? А может, голубя встретила стрела или ястреб?

На рынке было всё дорого. Какой-то скряга — по роже видно, что при случае ростовщик, как муж каменной бабы, торговал яйцами. Юрась присматривался к нему сначала с улыбкой, потом — с брезгливостью.

— Почём? — спрашивает бедная баба.

— Два гроша сотня, — голос такой, славно глотка полна заноз.

— А Боже мои, это ведь за свинью столько...

— А ты вот и купи, и жри эту свинью, если так богата. Да ещё достань её. А яйцо — пища панская. Не для твоего холуйского хлебала. Вишь, яйца! Р-распустился народ.

— Два гроша? — спросил Юрась. — Бога побойся, человече. Срам.

— Срам, собачий ты сын, людям лишь в бане виден.

В глазах Христа загорелось внезапно хитрое, язвительное и плутовское.

— Хорошо. Уговорил. Держи подол — будем считать.