— «Мерзость пред Господом — человек рассуди­тельный», — как всегда, ни к селу ни к городу подал го­лос войт.

Гонец мучительно боялся принесенных плохих вестей.

— Отцы, — заговорил он, — и это ещё не всё. Ещё якобы заметили татар. Татары идут.

—Замолчи! — вспылил Лотр. — «Яко-обы», «яко­-обы» Татары пришли и пойдут. А тот, кто покушается на народные святыни, это тебе не татары?

Шевельнулся в тёмном углу бургомистр Юстин. От­крыл глаза. Хотел было сказать, но только зло подумал: «Ясно, почему вы так. Вас даже в рабы не возьмут из-за полной неспособности, лодыри. Так вам что?!»

И вновь под скобкою волос погасли угли его глаз.

— Ты понимаешь, на какие основы он посягнул?! — побагровел Лотр.

Неизвестно, чем бы всё это закончилось для гонца, если бы не послышались на переходах шаги, какие-то приглушённые удары и звяканье. Все насторожились. Послышалось что-то вроде перебранки. Корнилов голос уговаривал кого-то немного подождать. Потом тысячник вошёл, но не успели они спросить у него, что произошло, как с грохотом отворилась дверь. Хлынула в церковь ди­кая какофония звуков. Бубны аж захлёбывались в звяка­нье и гулких ударах.

Мурза Селим вошёл на полусогнутых ногах, без­звучно, как кошка, и одновременно нагло. Дёрнул тысяч­ника за нос в знак того, что всё же настоял на своём.

Осмотрел церковь. Сорвал по пути с иконы бесцен­ное «обетованное» ожерелье из рубинов, пощёлкал язы­ком и засунул за пазуху.

Потом осторожно подошёл к «вратам», прислу­шался, ударом ноги отворил их. Осмотрел бегающими глазами.

— Что? — резко спросил у толмача.

— Престол.

Мурза словно вспоминал что-то. Потом усмехнулся высокомерно и вскинул голову:

— Престол. Сыдеть тут хочу.

И сел.

— Мыня слушай, властители Го-ро-ды-на. Киназ Джикамон нет — вы кыназ... Ваш ответ... что надо отдадите — татар не пойдут. Что надо не дадите — татар пой­дут. И пыль от Городына достигнет неба. И смрад от этой земли достигнет неба. Белый киназство — будет кара, чёрный киназство.

В ответ легло молчание. На лицах людей в притворе нельзя было ничего прочесть. В глазах людей из стражи ясно читались оскорбление, неописуемое отвращение, ужас и гнев.

Мурза вытянул губы, словно для поцелуя, поднял руку, сжатую в кулак, и медленно начал отгибать пальцы. Один за другим.

— Золотых четыре тьмы, по одному на воина, ибо сорок тысяч нас. Рабов четыре тьмы — на каждого войн раб. И тьма рабов — мурзам и хану... И коней — четыре и четыре тьмы. И скота — четыре и четыре тьмы. — Он показал на оклады. — И золота ещё вот такого четыре горба, ибо оно блестит.