Он почти не слышал этого. Лицо Магдалины плыло перед его глазами. Слова её звучали в его ушах. И он впер­вые подумал, что если бы не его любовь, то надо было бы признать, что она, по крайней мере, не хуже Анеи.

Но поздно было.

— Поскольку соучастников на предварительном ис­тязании выдать отказался, — смерти подлежит, — заклю­чил Комар.

— Богохульнически утверждал, что он Христос, — уточнил Босяцкий. — Достаточно и этого.

— Тяжеловато мне решить этот вопрос, — тужил­ся Жаба. — Умер Христос, а говорят, что жив. Какой-то Христос умерший, о котором говорят, что он жив.

— А ты не напрягайся, — сказал Христос. — Я тут — сбоку. Вы подумайте, удастся ли вам всем вашими воню­чими руками, всей вашей глупой силой убить правду? Бесславные, сможете ли вы низринуть славу погибших и погибающих за людей, за народ? Кто-то за них кровью кашляет — он сильнее вас со свиным вашим жиром. Кого-то вешают — ему длиннее жизнь суждена, нежели вам. Ничего из их дел не исчезает. Это вы исчезаете. А они — нет. Ибо они за народ. За все народы полно­стью, сколько их есть. За все, которых вы ссорите, натравливаете, заставляете драться, чтобы оборвать портки и с дьявола и с Бога да спокойно сидеть на совещаниях своей ж... — головы ведь у вас нету, — которая не менее чем в двенадцать кулаков.

Лишь один Юстин начал мерить на краю стола — а сколько это будет, зад в двенадцать кулаков? Остальные потеряли равновесие.

Словно гроза подняла на ноги суд. Рвались к Братчику, били, мелькали колья. Он смотрел на них не моргая. И это был такой жгучий взгляд, что колья опустились. Судьи кричали, и в горячке их бессвязные слова нельзя было понять. Из глоток будто бы рвался собачий лай.

— Что ж вы, люди? — издевался он. — Ослица Вала­амова и та человеческим голосом говорила.

Не помня себя от бешенства, Комар бросился к Хри­сту, схватил за грудки:

— Истязать будем! Быстрее! Пока не поздно! Тайные мысли! Тайные мысли твои!

Братчик отвёл его движением руки:

— Ну, зачем ты ртом гадишь? Подумаешь, тайные мысли. Ты учти, дурак, нету в мире человека, который этих моих мыслей не знал бы и не разделял. Ибо это общие мысли. И на мир, и на весь ваш выводок. Только что никто их не высказывает. Я-то их высказал. Оружием. А повторять их тут — бисер перед свиньями...

Понимая, что суд чем дальше, тем больше превра­щается в осуждение самих судей, Босяцкий встал:

— Достаточно. Этот названный Христос во имя люда, государства и церкви подлежит смерти. И пере­даём его в руки светской власти, раде славного города, чтобы, по возможности и если мера зла им не превышена, обошлась она с ним тяжело и не проливала крови.