— Это, парень, глупости все.

— А что не глупости?

— Сила! Деньги!

— Вы сделаете несчастной собственную дочь. Одумайтесь.

— Я лучше знаю, что делаю и кто ей нужен.

— Она его не любит!

— Полюбит!

— Никогда!

— Проживет и без любви. И я прожил… И твоя мать…

— Моя мама любила!

— Под забором тебя нашла… Разве это любовь?

Эти пререкания были грубыми, обидными, старыми как мир, и финал их был уже известен. Антон тогда грозился убить соперника, сделать что-то ужасное… Он не находил себе места.

Оглушенный таким ударом, он с невероятным упорством чудотворца начал лепить из себя героя, чтобы защитить справедливость.

Вот он берет этого жениха, этого полицая с топырящимися усами, и приказывает: убирайся прочь, чтоб и духа твоего здесь не было. Тот пытается упираться, но в один миг его не стало. Ну, дядька, что теперь будем делать? А, вы даже не знаете ничего? Его уже нет! Как это — нет? А вот так — я захотел, чтобы его не было, и нету. Я могу захотеть и кое-что другое, поэтому советую вам: не противьтесь… Могу доказать вам, что я не байстрюк[2]… И вообще за такое оскорбление… Посмотрите, где ваша лавчонка? Дым! А такое может случиться и со всем вашим хозяйством…

«Милая, я сейчас заново осмысливаю свое содержание, составленное из мыслей когда-то прочитанных мною авторов, очищаю себя, постепенно добираюсь до своей настоящей сути. Это не только стремление заполнить страшное одиночество, охватившее меня после возвращения от Курца. Это — моя школа: прочтение самого себя. Перечеркиваю, выбрасываю целые страницы. И чувствую, что нашел себя с дядькой Иваном. Быть может, это тебя удивит: именно в подобных условиях человек может определить свою настоящую сущность. Найти себя или потерять».

Антон Петрович был раздражен и не скрывал этого, хотел, чтобы поняли его настроение.

— Ну? — спросил режиссер.

— Плохо.

— Почему? — удивился Семен Романович.