Антон Петрович долго не отвечал. Умышленно молчал, потому что чувствовал, что имеет какое-то право на такое отношение к коллеге. И лишь после паузы повернулся к нему и сказал:

— Ты режиссер, так ведь?

— Может быть, берешь под сомнение?

— Нет… Однако вглядываешься в свою постановку, а что чувствуешь?

— Имею только одно желание.

— А именно?.. Сделать лучше. Верно?.. Ну, вот видишь! — Антон Петрович в этот момент и не думал о пьесе, поэтому тут же спросил: — Ты слышал, что мой Сашко надумал? Ты представляешь себе?..

— Это тебя удивило?

— Смеешься?

— Вовсе нет.

— Семен Романович, надо сперва думать о фундаменте, но не о крыше…

— Ты был в такие годы иным? — спросил режиссер с лукавой улыбкой. — А?

— Разве можно сравнивать те времена?

— А это же твоя формула: опыт минувшего! Впрочем, не мешай.

— Именно поэтому, — ответил Антон Петрович раздраженно. — Разве такими были мы в двадцать? А кто — они? Дети! Собственно, я не о том.

Он поднялся и направился к выходу. Пошел в сад, втиснувшийся между каменными стенами в городскую тесноту каким-то боком. В саду зеленела трава, розовели на яблонях набухшие, еще не распустившиеся почки, солнечные лучи струили на землю свое тепло. Антон Петрович подставил лицо солнцу, такому молодому, как первая зеленая трава или только-только распускающийся яблоневый цвет. Такому солнышку хочется сказать «Добрый день» и не прятаться от него в затененное место. По синему небу проплывали белые челны, теплый ветер наполнял их пышные паруса.

Здесь был совсем иной мир, нежели тот, вмещавшийся в четырех стенах полутемного театрального зала. Теплое солнышко, веселый шум улиц… Принимай, человек, да сумей должным образом оценить эту красоту!

От сердца отлегло, ранняя весна направила мысли в его юность, и память выносила на поверхность уже полузабытые рифмованные строки, в которых ее имя повторялось по нескольку раз и звучало самой высокой поэзией.

Разговор с любимой за чистым листком бумаги:

Но маленький мир не стал отдельной планетой, и после длинных вечеров, с наступлением дня, он неминуемо упирался в тесноту оккупированной фашистами земли.

В вечера, подобные этим, писались не только сонеты Петрарки, вальсы Штрауса, мадонны Рафаэля, но и заседали кабинеты министров, советовались генералы, готовились газовые камеры, проходили выучку патентованные убийцы… Вырастала любовь и ненависть.