Строй поднимается на гору, поворачивает влево, мимо штаба, проходит к казармам. И там по двое, часть за частью, втягивается в помещение. На втором этаже, в жилом кубрике, который после кубрика плавучей казармы кажется высоким, просторным залом, экипаж сбрасывает с себя шинели и шапки, проходит в комнату боевой славы. Людей, до этого шумных и возбужденных, толкавшихся и солоно шутивших, охватывает торжественный холодок.

Комната увешана щитами, уставлена стендами. Здесь знамена лучших кораблей флота, отличившихся еще в Великую Отечественную войну. Штурвалы, рынды, секстаны… Кители, шинели, бескозырки, бушлаты… Ордена, медали, грамоты… Пистолеты, кортики, автоматы.

Юрий взял Курчавина за рукав, притянул к себе, показал на истлевший листок бумаги, положенный под стекло:

— Читай.

На листе расплывшимися крупными буквами было написано:

«Дорогая Катерина! Посылаю тебе письмо не в первый раз, но ответа не получаю. Может, хоть эта весточка дойдет до тебя, а возможно, и она тебя не застанет…»

«Дорогая Катерина! Посылаю тебе письмо не в первый раз, но ответа не получаю. Может, хоть эта весточка дойдет до тебя, а возможно, и она тебя не застанет…»

Юрий знал судьбу старшины Федора Щербакова, читал о его подвиге в газете. Высадился старшина на резиновой шлюпке в тылу, а пришел в заданное место на подлодке с Рыбачьего. Лодка ждала его трое суток — так условились. И ушла. А он в этот час лежал со сломанной ногой: сорвался с обрыва. Патруль, который прочесывал побережье, взял его в плен, поскольку отбиться ему было нечем: все патроны в автомате кончились. Удалось бежать. Партизанил на Псковщине, по лесам. На Большую землю попал после ранения в грудь, рана была тяжелой. Лежал в госпитале в городе Кимры, что на Волге. По выздоровлении был отправлен в пехотную часть. Прошел много земель, стал командиром взвода автоматчиков. Письмо свое последнее закончил так:

«До Берлина совсем недалеко, простым глазом видать, потому как дымит чадно и по ночам полохтит заревом. Обнимай и целуй детишек, а вкупе и родных, кто живой остался. Твой супруг Федор Щербаков».

«До Берлина совсем недалеко, простым глазом видать, потому как дымит чадно и по ночам полохтит заревом. Обнимай и целуй детишек, а вкупе и родных, кто живой остался. Твой супруг Федор Щербаков».

И карточка приложена к письму: малая фотография давних довоенных времен. Края обтрепаны. На пожелтевшем фоне тускло очерчено широкоскулое лицо, голова стрижена под нулевку. Гюйс и суконка топорщатся. Видимо, мало ношены. Глаза напряженные, старательно глядящие в объектив.