Но где же он сейчас? Видно, в носовом, у торпедистов. Не иначе Балябу поучает.

2

Курносый Петька, чапаевский ординарец, закинул винтовку за плечо, поправил ремень, затянутый поверх старого кителя, оглянулся назад. И что-то щемяще-горячее обдало его сердце, стиснуло его больно, затруднило дыхание. Он глядит на нее затуманенными тоской, любовью и обидой глазами. Едва заметная прощающая усмешка горькой тенью проскользнула по лицу. И эта шапка-ушанка с ленточкой наискосок, и задравшийся клапан накладного кармана кителя словно бы говорят о прощении, о тоске расставания. Над темной стеной дальнего леса — заря, как желанная надежда на скорое и благополучное возвращение. «А вдруг?..» — бьет по сердцу сомнение. И рука Анки-пулеметчицы (Анка так похожа на Нину!..) сама всплывает в воздухе, покачивается над головой с сожалением и раскаянием. И музыка, музыка. Она возникает откуда-то изнутри, охватывает пространство, окутывает, овевает, забирается в душу, стонет, стонет, непостоянная, изменчивая, — то теплом ополоснет, то холодом. И хочется крикнуть: куда же ты, зачем уходишь, оставляя ее в жестоком неведении? Вернись, Петька, вернись!.. Но правда вся в том и состоит, что он уходит, он должен идти.

Сам не замечаешь, как отцовская привычка, вошедшая в тебя с рождения, берет твои ширококостные руки, складывает вместе: ладонь к ладони, сует между колен, зажимает коленями, словно тисками. Тревожно тебе, невероятный холод продирает спину, хотя и сидишь в плотной массе разогретых матросских тел, дышишь горячим воздухом отсека. Сзади, буквально за твоим затылком, стрекочет полевым кузнечиком-цвиркуном узкопленочный киноаппарат. Он кидает конус голубого света на экран, повешенный между торпедными аппаратами, творит на экране чудо вымысла, которое достовернее самой жизни. Конус света выхватывает напряженные матросские затылки, временами вскользь задевает корпуса торпед, расположенных поблизости. Торпеды вспыхивают синим блескучим всполохом, сдается, вскидываются от неожиданности, словно играющая у поверхности рыба. И то, что творится на белом полотне экрана, и то, что высвечивается рядом, являют собой единую картину. Казалось бы, очевидная несовместимость, а поди ж ты, какая связь, какое нерасторжимое единство. И нет тебе дела до того, что над головой стонут гигантские толщи черной тяжелой воды. Нет дела до того, что тебя подстерегают каменные ловушки и плавающие, словно гремучие мины, ледяные горы, подстерегают паковые льды — панцири полуночного моря. На белом квадрате полотна встали, как свет и тень, вечная правда и вечная несправедливость. И над ними — то убаюкивающая желанным покоем, то гремящая набатно — Лунная соната. Она заполняет собой весь мир; и над тобой, и в тебе звучит только сна, только она. В медленном ее течении, словно выстрел, словно удар судьбы — стук половой щетки, упавшей на вощеный, натертый до блеска паркет…