С тех пор как похоронил старшего, сидит сторожем на кладбище Фанас Евтыхович. Не просто сидит, но и дело делает. Там земляной вал подправит, там куст жасмина посадит, там траву выкосит, там усохшие сучья уберет с акаций. При себе держит и лопату, и ножовку. На осевшие холмики глины подсыплет, дорожки подровняет, похилившийся крест подправит. Так незаметно вошел в заботу человек, днюет и ночует на гробках. Территория гробков ухоженной стала, не бесприютной. И на правлении колхоза рассудили так: раз человек при деле состоит, раз дело не пустячное взял в руки, значит, и оформить все надо по-серьезному. Зачислили Фанаса Евтыховича смотрителем кладбища, плату соответствующую положили.

Тоска его точила неотступная по сыну. Никак не мог свыкнуться с мыслью, что нет Демида и никакими думами, никакими вздохами его не возвратить. Сидел батько, постанывал сердцем. Бывало, ночи напролет проводил над холмиком. Словно сыч нахохлится и не шелохнется до утра. Дивились люди такой тоске. И даже с божевильной Маро́ю сравнивали Фанаса Евтыховича, с той, что когда-то ходила сквозь всю слободу, присаживалась у каменной бабы, шепталась с нею. А то пальцем помешивала что-то невидимое в ладошке, приговаривая:

— Круть-верть, круть-верть, в черепочке смерть…

Паня обомлела душой, заметив Фанаса Евтыховича, оглянулась на своих детей, приотстав от Антона, пошла с ними, словно изготовилась защитить их от незримой опасности.

— На все доброе, Фанас! — приподнимая картуз, поприветствовал его Охрим Тарасович. — Желаю здоровья!..

— Спасибочки! Взаимно… Токо нема здоровья. Геть усе ушло кудысь.

— Не гоже, Фанас, гневить долю. Ты еще пацан супротив меня, а уже в старики записался. У тебя сынов полон двор. Где твоя гордость?

— Ось тут она, землей присыпана…

— Молодой мужик, ты бы еще делов наделал ого-го сколько!

— Рада бы душа в рай, да грехи не пускают.

Антон перебил их суперечку:

— Фанас, а где тот человек, шо памятники робить?

— Супрунец? — Фанас Евтыхович привстал, оглядываясь вокруг. — Был тут… Вон в том кутку, цемент замешивает.

— Матери Насте да бабе Оляне Саввишне хотим памятники… — Супрунец зробит. Он такой, ловко делает. Сто рублей на полу — и дело готово.

— Не про то речь! — вмешался Охрим Тарасович.

— Як не про то?

— Надо, шоб вид имел по крайней мере. Шоб с портретом и звезда наверху.

— Ось гляньте, его работа. — Фанас Евтыхович, налегая на костыль, повел Охрима Тарасовича и Антона в глубь гробков. Подведя их к высокому цементно-серому обелиску, кивнул: — Его собственноручная. И карточка, гляньте, врезана под стеклом. Наверху крестик. Иным, по желанию, пятиконечную лепит. Кому что.