Затихло. Поэт еще дышал. Глаза у него были открыты, лицо и грудь залиты кровью.

Ющенко вскочил, намереваясь бежать к переправе, но в нерешительности остановился. Он будто раздвоился: один человек в нем рвался отсюда прочь, повинуясь инстинкту самосохранения, а другой удерживал его на месте, напоминал ему, что однажды он уже сорвался в пучину бесчестия, из которой не выбрался до сих пор и уже никогда не выберется, если все повторится.

Он взялся за раненого, протащил его десятка два метров, но опять завыли снаряды и земля заходила ходуном. Страх ослепил его, и, когда наступила пауза, он вскочил и кинулся прочь, не помня о спутнике. Он думал лишь о том, как побыстрее убраться с плацдарма, ступить на землю, до которой не долетали пули и снаряды.

Мост был поврежден, пришлось ждать, пока саперы восстановят его. Вечерняя заря погасла, а земля и небо были наполнены громом артиллерии и ревом репродукторов. Ющенко вжимался в береговой песок, но не мог отвести испуганный взгляд от огромного человека на мосту. Человек стоял во весь рост, будто над ним не летели снаряды, а из воды вокруг не взлетали оранжево-серые столбы, и, широко взмахивая, вгонял кувалдой в мостовые бревна скобу за скобой, — так же методично, как немцы вели обстрел.

У Ющенко кольнуло в груди — ожила совесть. Он так и не побывал в окопах, где уже седьмые сутки сидел за противотанковой пушкой его бывший товарищ по десантному взводу Женя Крылов; он бросил на страшной плацдарменной земле тяжелораненого поэта, а теперь, подавленный страхом, смотрел, как Саша Лагин вел свой трудный бой на мосту.

Солдаты, посланные за ужином, принесли окровавленного поэта к переправе.

— Чуть пораньше бы, глядишь, и жил, — сказал один.

Умирающий обвел их угасающим взглядом:

— Не состоялся поэт Александр Любавин.

Когда Ющенко был уже на другом берегу и основная масса снарядов разрывалась позади, он не почувствовал ни радости, ни облегчения, словно утратил способность воспринимать окружающее. То, что он пережил на плацдарме, ужасало, а то, что ему и впредь предстояло делать в газете, — писать о мужестве бойцов и командиров — страшило, так как сам он безнадежно увяз в трясине малодушия. И когда в ночи с громоподобным грохотом взметнулось пламя и острая боль проколола его тело, он почти с удовлетворением отметил, что наконец-то разделил участь тех, кто на плацдар ме.

* * *

В санбате Ющенко навестили его коллеги. Поэт-песенник, композитор и писатель опять были вместе. Они бойко рассуждали о войне, но то, что они говорили о ней или считали войной, не имело ничего общего с тем, что он увидел и пережил за Сожем. Ему захотелось одернуть их, прервать их болтовню, но он промолчал, да и у него не было сил много говорить. Он знал: эти и те у Сожа не только несовместимы друг с другом, но и невозможны друг без друга. Пока те — там, эти здесь могли рассуждать о войне и пить за победу.