Он сообщил о смерти поэта.
— Не может быть! — удивились поэт-песенник и композитор, но тут же согласились: — Может.
— К сожалению, он был слишком… непосредственен, — сказал Комков.
Он не уточнил свою мысль, но его коллеги поняли, что он имел в виду: войну полагалось изображать не как она есть, а как надо, как должна быть. С этой точки зрения вояж юного поэта на плацдарм был непростительным легкомыслием…
полагалось надо должна быть— Ведь это могло случиться и с нами!.. — проговорил песенник, когда они опять были в писательской землянке. Смерть Саши Любавина возвышала их в собственных глазах. — Да-да, могло! Мы тоже не застрахованы от этого! Саша был талантливым человеком, да-да! Я утверждаю это, хотя он еще вчера критиковал мое новое стихотворение…
этоОни помянули Сашу и исполнили подходящую для такого случая песенку:
Побывал у Ющенко и Трифон Тимофеевич Чумичев.
— Черти вас туда понесли! — выругался, узнав о смерти Саши Любавина, но тут же сменил гнев на милость. — А ты, оказывается, отчаянная голова. Не ожидал. Молодец!.. Самому командующему расскажу! Пусть знает, что и мы тут не зря хлеб едим…
Очерк о смерти Александра Любавина и мужестве младшего политрука Ющенко редактировал сам Чумичев. Очерк заканчивался словами:
«Рискуя жизнью, лейтенант Ющенко вынес из огня тяжелораненого поэта. Командование достойно оценило поступок лейтенанта и представило мужественного воина к награде…»
«Рискуя жизнью, лейтенант Ющенко вынес из огня тяжелораненого поэта. Командование достойно оценило поступок лейтенанта и представило мужественного воина к награде…»
* * *
Мощные репродукторы, скрытые на левом берегу, заливали плацдарм музыкой и пением:
Немцы усилили стрельбу, но заглушить пение не смогли и после этого чуть-чуть притихли. Под шум репродукторов на плацдарм переправились легкие танки — английские «валентайны» с русскими танкистами. Машины тихо приблизились к переднему краю и затаились в кустах.
А на рассвете, когда плацдарм дремал, окутанный туманом, подошли ударные роты и заняли исходные позиции. В тумане одна фигура привлекла к себе внимание Крылова: где-то он уже видел такую же спину, слышал такой же голос: «А ты, чертяка, чего вылез?»
— Максимыч! — вырвалось у него.