Батя то и дело поглядывал на дверь с тревожным ожиданием.

– Отлично.

Он сменил четыре рубашки, дважды отгладил брюки и не стал завтракать – от волнения не смог.

– Не слишком много одеколона?

– В самый раз.

– Я… постарел?

Он умилял меня своими вопросами, трогал давно не звучавшие внутри струны, и мой мир делался нежным и трепетным – слишком давно Ричард Эштон, вечно серьезный и отстраненный, не выглядел просто счастливым.

– Постарел, – я не стала врать, – но каждая морщина в тебе настоящая, не выдуманная. И это самое ценное. Понимаешь?

Наверное, он понимал. Ответить не успел, потому что без пяти двенадцать раздался дверной звонок.

– Давай, открывай, – я погладила отца по спине ладонью – «иди, мол», – но тот, к моему удивлению, остался стоять на месте, разнервничался.

Ладно, сама так сама.

Она сделала в прихожую пару шагов и застыла. Не знала, как реагировать, как себя вести – в глазах лавина чувств. Этот дом, наверное, отличался от воображаемого ей многими деталями, но Маргарита, не двигаясь, смотрела не на детали, она смотрела на отца.

– Здравствуй, Рич…

В бежевых брюках, белом плаще, с завитыми в локоны волосами. На лице легкий макияж, почти незаметный – сразу и не скажешь, что еще вчера Марго коротала часы в камере здания, находящегося в двадцать втором квадрате. За ее спиной Крей.

– Марго… – Отец отмер, когда понял, что гостья больше не двигается, не рискует идти вперед. Подошел сам, обнял ее крепко. – Ты дома, Марго… Дома…

Мне не нужно было смотреть, чтобы знать – она снова плачет.

Да и не к чему смотреть на чужое счастье, пусть оно целиком и полностью достанется тем, кому принадлежит, до последней капли. Вместо этого я подошла к Крейдену, по которому успела соскучиться неописуемо, дотронулась до пуговицы на рубашке, и мою руку накрыла мужская, теплая. Маленький жест большой любви. И безбрежный океан нежности в глазах.

– Ты собрала вещи? – спросил он тихо.