Реми наверняка может сделать что-то еще, но его лицо остается закрытым. Теперь я больше ничего от него не добьюсь, я это знаю.

Но это не значит, что потом я не смогу попробовать еще… и, возможно, убедить его напрячь силы, чтобы помочь Хадсону избавиться от страданий, если мы когда-нибудь опять попадем на Каземат.

Нет, мне не хочется пережить то, что Каземат делает с двумя самыми сильными парнями, которых я знаю. Если все сложится, как я надеюсь, то мы больше не попадем под действие Каземата. Но если попадем… если попадем, будет только справедливо, чтобы и я тоже побывала в этом аду.

Я сажусь на свою койку и смотрю на Хадсона, лежащего рядом со мной, готовая поспешить к нему, если буду ему нужна. Не знаю, как долго я сижу, глядя на него. Я понятия не имею, который сейчас час – ведь у меня забрали телефон, а часов здесь нет, есть только эти жуткие светящиеся точки на стене, отсчитывающие каждый час – но мне очень хочется знать, сколько еще времени это продлится. У меня такое чувство, будто я жду уже целую вечность, когда они трое придут в себя. Но пока горят все точки, стало быть, не прошло и часа.

– Сколько это продлится? – спрашиваю я Реми, потому что, если это займет всю ночь, мне надо подготовиться.

Он смотрит на огоньки на стене, затем пожимает плечами.

– Обычно это длится около полутора часов, так что, думаю, это не закончится еще час.

– Полтора часа, – с облегчением повторяю я. – Это не так уж плохо.

Реми фыркает.

– Возможно, для тебя, ma chere, но для них? – Он качает головой. – Это похоже на сон. Знаешь, когда тебе снится особенно подробное сновидение, десятиминутная дремота может показаться тебе восьмичасовым сном. Так вот, у них троих сейчас именно такое чувство. Это дерьмо атакует их с каждого угла, и им кажется, что оно длится много часов.

– Я начинаю по-настоящему ненавидеть это место, – говорю я, сжав кулаки.

– А ведь ты не находишься здесь еще и двадцати четырех часов. Подумай, как чувствуем себя мы, сидящие в этой тюрьме.

– Да, мне бы хотелось это узнать. Если ты находишься в этой тюрьме всю свою жизнь, то откуда у тебя новоорлеанский акцент? – Я поворачиваю голову и смотрю на него. Он лежит, согнув ноги в коленях, перекинув одну ногу через другую и положив на нее книгу. – Ты действительно никогда не выходил за пределы этих стен?

Сперва он не отвечает, но потом вздыхает и говорит:

– Меня воспитали здешние тюремщики и люди в Яме. Большинство из них из Нового Орлеана, вот мне и передался их акцент.

– Я даже представить себе не могу…

Хадсон кричит – снова и снова. Это страшно, потому что звуков он почти не издает. Хотя его рот широко раскрыт, из него раздается только страдальческий шепот, такой жуткий, что холод пробирает меня до костей.