Меня так мутит, будто камера до сих пор продолжает вращаться, и мне начинает казаться, что меня сейчас вырвет. Я делаю пару глубоких вдохов, вдыхая через нос и плотно закрыв рот, чтобы меня не стошнило. Но когда Флинт кричит и так резко дергается, что падает с койки на пол, понимаю, что у меня ничего не выйдет.

Я бегу в санузел, где меня выворачивает наизнанку, после чего меня несколько раз сотрясают сухие рвотные спазмы. Я знаю, Реми сказал, что Каземат – это скверно – это говорили и он, и Колдер, – но такого я не ожидала.

Не ожидала, потому что как Хадсон, так и Флинт, похоже, были более чем готовы пройти через ад – и выйти из него, отпуская шутки. И вдруг теперь с ними происходит такое.

На меня снова нападает тошнота. Когда она наконец проходит, я заставляю себя встать и почистить зубы одной из новеньких зубных щеток, которые передали через дыру в полу вместе с едой.

Затем я заставляю себя сполоснуть лицо и делаю несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться. Зеркала здесь нет, но оно мне не нужно, я и так знаю, как выгляжу сейчас. Потные волосы, мертвенно-бледная кожа, округлившиеся глаза, под которыми темнеют фиолетовые тени.

Я чувствую себя так, будто по мне пробежало стадо разъяренных слонов, за которым последовали полдюжины городских автобусов и пара тяжелых фур. А ведь мне даже не пришлось проходить через Каземат.

Я выхожу из санузла, хотя мне и не хочется выходить, и подхожу к Флинту, который уже очнулся, но все еще лежит на полу, скорчившись в позе эмбриона. Я помогаю ему лечь обратно на койку, хотя он и отшатывается от меня. И смотрит на меня глазами, в которых стоит ужас.

Позаботившись о Флинте, я смотрю на Колдер и понимаю, что Реми, видимо, занялся ей, когда я была в санузле. Она тоже лежит под одеялом, и, хотя в отличие от Хадсона и Флинта она лежит не в позе эмбриона, ее руки сжаты в кулаки, а рот широко раскрыт в безмолвном крике.

Я опять поворачиваюсь к Хадсону. В отличие от Флинта и Колдер, он все еще бодрствует. Хуже того, он прижимается к изголовью кровати, когда видит, что я приближаюсь к нему – как будто хочет отодвинуться от меня как можно дальше. Это задевает меня, но я ведь понятия не имею, что он выстрадал в Каземате. Я не имею права судить его – или чувствовать себя задетой – из-за того, что он не желает моей близости. Или хуже того, боится меня.

Какое-то время я стою у изножья его койки, пытаясь решить, что делать. Он явно нуждается в утешении – куда больше, чем можно себе представить, – но он ясно дал мне понять, что не хочет, чтобы это утешение исходило от меня.