Я подхожу к нему. Я не могу не подойти к нему, когда он выглядит как сейчас, когда с ним происходит такое. Он все еще в отключке, но, когда я глажу его по голове, он хватает мою руку и держит ее, продолжая кричать. Его вид надрывает мне сердце, и я опускаюсь на колени и другой рукой касаюсь его щеки, волос, глажу его руку, его плечо.

В конце концов он перестает кричать, но не перестает сжимать мою руку. И я остаюсь с ним, глядя, как его лицо то и дело искажает ужас, чувствуя каждое подергивание его тела, слыша каждый его безмолвный крик.

Это самые долгие полтора часа в моей жизни, даже хуже, чем когда я была привязана к жертвенному алтарю и ожидала смерти. Смотреть на страдания Хадсона, Флинта и Колдер – это самое худшее из того, что когда-либо происходило со мной. А ведь я лишь смотрю на них. Каково же сейчас им самим?

Хадсон стонет, и я склоняюсь над ним, шепчу, что я здесь, рядом, что все будет хорошо, но я не знаю, правда ли это. Я бы забрала его боль, если бы могла, я была бы готова переживать смерть Зевьера хоть тысячу раз, если бы так можно было избавить Хадсона от мучений. Но я не могу этого сделать и поэтому делаю то единственное, что мне доступно – сижу рядом, держа его руку и молясь, чтобы это скорее закончилось.

И в конце концов красные огоньки гаснут.

Светящиеся точки на стене становятся зелеными.

Ресницы Хадсона начинают подрагивать, и он открывает глаза.

Я еще никогда не испытывала такого облегчения при виде человека, приходящего в себя. Пока он не смотрит на меня и не шепчет:

– Я не достоин выйти из этой тюрьмы.

Глава 118. Долгое время без милости

Глава 118. Долгое время без милости

– О Хадсон. – Я тянусь к нему, но он отворачивается и сворачивается в клубок, словно пытаясь защититься, закрыться. Но от чего? От Каземата… или от меня?

Но с какой стати ему защищаться от меня? Однако всякий раз, когда я пытаюсь дотронуться до него, он вздрагивает, как будто не может вынести моего прикосновения. Что пугает меня донельзя, ведь у нас с Хадсоном никогда не было такой проблемы. Обычно он не может дождаться, когда я коснусь его.

Но сейчас он дрожит, словно в ознобе. Я хочу подойти к нему, хочу прижать его к себе, согреть – но боюсь того, что может случиться, если я попытаюсь притронуться к нему. Потому что всякий раз, когда я пытаюсь приблизиться к нему, он сжимается. Его бьет такая дрожь, что я ничего не могу поделать – особенно когда у него начинают стучать зубы.

Не зная, что еще можно сделать, я возвращаюсь к своей койке и сдергиваю с нее тонкое одеяло. Этого недостаточно, но это все же лучше, чем ничего. Я укрываю им Хадсона поверх простыни и одеяла, которыми он уже накрыт. Мне ужасно хочется подоткнуть эти одеяла, но я сдерживаю себя. Он уже слетел с катушек, и я не хочу делать ничего такого, от чего ему могло бы стать хуже.