«Ну уж не знаю, – протянула Люсетта (точно воспроизведя унылую интонацию своей матери, произносившей эту же фразу так, как будто подразумевала признание своей ошибки и невежества, но каким-то образом придавала, благодаря едва заметному кивку скорее снисходительности, чем согласия, справедливому возражению собеседника налет трюизма и скуки). – Я только хотела сказать, – продолжила она, – что он был красивым испано-ирландским юношей, темноволосым и белокожим, и люди принимали их за близнецов. Я не говорила, что они действительно были близнецами. Или “дройней”».

Дробней? Как две дробинки? Двоицей? И кто это так произносил? Кто? Кто? Капающая свечка-овечка во сне? Живы ли сиротки? Но мы должны выслушать Люсетту.

«Спустя год или около того она узнала, что Джонни находится на содержании у старого педераста, и порвала с ним, а тот выстрелил себе в голову на пляже во время прилива, но серфингисты и хирурги спасли его, и теперь его мозг поврежден, он больше не сможет говорить».

«К немым всегда можно обратиться в крайнем случае, – мрачно заметил Ван. – Он мог бы сыграть безъязыкого евнуха в фильме “Стамбул, мой буль-буль” или конюшенного, переодетого дворовой девочкой, приносящей письмо».

«Ван, я тебе сильно наскучила?»

«Ах, глупости, это пикантная и волнующая история болезни».

Потому что вышло в самом деле преотлично: за три года изничтожить трех, да к тому же ранить четвертого. Какой выстрел, Адиана! Любопытно, кто будет следующим?

«Не требуй подробностей о наших сладостных, жарких и гадких ночах с Адой, перед тем, как возник этот бедный мальчик, и до того, как объявился следующий самозванец. Если бы моя кожа была холстом, а ее губы – кистью, ни единый вершок не остался бы неокрашенным, и наоборот. Ты шокирован, Ван? Ненавидишь нас?»

«Напротив, – ответил Ван, сносно изображая непристойную веселость. – Кабы я не был женопоклонником мужского пола, то стал бы лезбиянкой».

Его пошлая реакция на ее представление, тщательно подготовленную эффектную сцену, на ее продиктованное отчаянием коварство заставила Люсетту сникнуть, иссякнуть, умолкнуть перед черным провалом, где в невидимой и вечной зале угрюмо покашливали зрители. Он в сотый раз скользнул взглядом по голубому конверту, ближайший длинный край которого лежал не совсем параллельно краю глянцевитой полки из красного дерева, а левый верхний угол был полускрыт подносом с бренди и содовой, в то время как правый нижний уголок указывал на любимый Ванов роман «Изменчивые грани», лежавший на буфете.

«Хочу поскорее увидеть тебя снова, – сказал Ван, покусывая большой палец, размышляя, проклиная повисшую паузу, изнывая по содержимому голубого конверта. – Ты должна погостить в моей новой квартире на Алекс-авеню. Я обставил гостевую комнату всякими bergères и torchères и креслами-качалками. Она похожа на будуар твоей матери».