Он заготовил одну из тех фраз, которые во сне звучат безупречно и так неудачны наяву: «Я видел, как ты кружила надо мной на стрекозьих крыльях», – но сбился на «озьих» и рухнул к ее ногам – к их голым подъемам в лаковых черных «Хрустальных» туфельках, в той самой позе, той самой грудой безнадежной нежности, самозаклания, осуждения злодейской судьбы, какой припадал задним числом в сокровеннейшей каморке своего рассудка всякий раз, как вспоминал ее невозможную полуулыбку, с какой она прижималась лопатками к стволу того, последнего дерева. Невидимый рабочий сцены подсунул под нее стул, и она заплакала, поглаживая его черные кудри, пока он переживал припадок горя, благодарности и сожаления. Он мог бы, пожалуй, затянуться, когда бы другой, плотский жар, со вчерашнего дня полыхавший в его крови, не принес благословенного отвлечения.

Как если бы она только что спаслась бегством из гибнущего царства и объятого пламенем дворца, Ада поверх измятой ночной рубашки надела темно-бурую, отливающую инеевым лоском шубу из меха калана – знаменитый камчатскiй бобръ купцов древней Эстотии, также известный на побережье Ляски под названием «lutromarina», «мой природный мех», как Марина с удовольствием отзывалась о своей дохе (доставшейся ей в наследство от бабушки Земской), когда на разъезде с зимнего бала какая-нибудь дама в куницах или нутриях или в скромном manteaux de castor (нѣмецкiй бобръ) со стоном восхищения отмечала эту бобровую шубу. «Старенькая», мягко возражая, прибавляла Марина (обычный эквивалент кокетливому «благодарю» бостонской дамы, чревовещавшей своей заурядной норкой или коипу в ответ на вежливую похвалу, – что не помешало ей потом обличать «бахвальство» этой «заносчивой актриски», которая на самом деле была наименее показной из двух). Этих бобровъ (королевское множественное число) Аде подарил Демон, который, как нам известно, в последнее время видался с нею в западных штатах намного чаще, чем в восточной Эстотии в пору ее детства. В его душе, человека странного и восторженного, развилась к ней та же tendresse, какую он всегда питал к Вану. Новое проявление его чувств по отношению к Аде выглядело со стороны достаточно пылким, чтобы настороженные болваны заподозрили старого Демона в том, что он «спит со своей племянницей» (на самом деле его все больше и больше увлекали юные испаночки, становившиеся с каждым годом все моложе и моложе, пока, к концу столетия, когда Демон достиг своего шестидесятилетия, с волосами, выкрашенными в темно-синий цвет, предметом его страсти не стала норовистая десятилетняя нимфетка). В свете так мало понимали истинное положение дел, что даже Кордула Тобак, урожденная де Пре, и Грейс Веллингтон, урожденная Эрминина, судачили о Демоне Вине, с его модной эспаньолкой и оборчатым пластроном, как о «преемнике Вана».