Ван велел принести им холодного мяса и галлон «Глагольного Эля» (с глаголем на этикетке), но его мысли были далеко, и он не блистал в ученом разговоре, который запечатлелся в памяти гризайлем бесплодной скуки.

Они ушли около полуночи; их топот и толки все еще доносились с лестницы, когда он принялся устанавливать соединение с Ардис-Холлом – тщетно, тщетно! Он продолжал теребить аппарат до рассвета, потом сдался, и после структурно совершенного стула (его крестовидная симметрия напомнила ему утро дуэли), не потрудившись повязать галстук (все любимые галстуки ждали его в новой квартире), поехал в Манхэттен. Заметив, что на покрытие четвертой части пути Эдмонду потребовалось сорок пять вместо тридцати минут, он сам сел за руль.

Все, что он хотел сказать Аде по немому дорофону, сводилось к трем словам по-английски, к двум по-русски и к полутора по-итальянски; Ада утверждала, что его отчаянные попытки дозвониться до нее привели лишь к такой буйной игре «eagre» (приливного вала в устье реки), что нагревательный бак в подвале не выдержал, и когда она встала с постели, в доме не было горячей воды – холодной, собственно, тоже; она надела свою самую теплую шубу и сказала Бутейану (сдержанно обрадованному старику Бутейану!), чтобы тот снес вниз ее чемоданы и отвез ее в аэропорт.

Ван тем временем добрался до Алексис-авеню, час пролежал в постели, после чего побрился, принял душ и, когда услышал звуки небесного мотора, так нетерпеливо дернул ручку двери, ведущей на террасу, что едва не оторвал ее.

Несмотря на свою атлетическую силу воли, ироничное отношение к чрезмерной эмоциональности и презрение к плаксивым слабакам, Ван знал, что с тех пор, как из-за разрыва с Адой он познал горчайшие муки, которых ни его гордость, ни самообладание никогда не могли предвидеть в его гедоническом прошлом, с ним случались припадки бурных рыданий, доходивших порой до эпилептических конвульсий, с внезапными завываниями, сотрясавшими его тело, и неиссякаемой слизью, затруднявшей дыхание. Маленький моноплан (зафрахтованный, как можно было заключить по его перламутровым крыльям и противозаконным, но безуспешным попыткам совершить посадку на центральной зеленой лужайке Парка, оставив которые он растаял в утренней дымке, отправившись на поиски другого насеста) исторг первый всхлип у Вана, стоявшего в своей «ряске» до колен (купальном халате) на террасе крыши, теперь украшенной кустами голубой спиреи в несокрушимом цвету. Он ждал в лучах холодного солнца до тех пор, пока не почувствовал, что его кожа под махровым покровом превращается в тазовые пластины броненосца. Чертыхаясь и потрясая поднятыми кулаками, он вернулся в тепло квартиры, опустошил бутылку шампанского и позвонил Розе, бойкой негритяночке-горничной, которую делил со знаменитым, недавно награжденным криптограмматиком мистером Дином, безупречным джентльменом, живущим этажом ниже. Со смешанными чувствами, с непростительным вожделением Ван наблюдал, как ее ладный зад перекатывается и напрягается под кружевным бантом, пока она перестилала постель, в то время как по трубам радиатора доносился довольный речитатив ее нижнего любовника (он вновь сумел дешифровать татарскую дорограмму, сообщавшую китайцам, где мы планируем высадиться в следующий раз!). Быстро приведя комнату в порядок, Роза упорхнула, и едва сурдина Дина успела смениться (довольно бесхитростно для человека его профессии) крещендо интернациональных скрипов, которые и ребенок мог бы расшифровать, как в прихожей дзинькнул звонок, и в следующий миг Ада, с еще более белокожим лицом и красными губами, – Ада, ставшая четырьмя годами старше, стояла перед дрожащим, уже рыдающим, вечно юным Ваном, ее распущенные волосы мешались с черными мехами, которые были даже пышнее, чем у ее сестры.