У нее были неприятности с багажом. Все еще не улажены. Двух ее горничных, которые еще вчера должны были прилететь на «Лапуте» (грузовой аэроплан) с ее сундуками, занесло неведомо куда. Ни слуху ни духу. А у нее с собой только маленький саквояж. Она уже попросила портье разузнать, что и как. Может ли Ван сойти вниз? Она невероятно голодная.

Этот телефонный голос, воскрешая прошлое и связывая его с настоящим, с темнеющими сланцево-синими горами за озером, с крупицами заходящего солнца, плывущими сквозь тополь, стал срединным элементом в самом глубоком Вановом восприятии осязаемого времени, сверкающего «сейчас» – единственной реальности текстуры времени. За триумфом вершины последовал изнурительный спуск.

Ада предупредила его в недавнем письме, что она «сильно переменилась – как в контурах, так и в колоритах». Она теперь носила корсет, подчеркивавший непривычную статность ее тела, облаченного в черное бархатное платье, ниспадающее свободными складками, одновременно эксцентричное и монашеское, какие предпочитала их мать. Волосы были острижены под пажа и выкрашены в блестящую бронзу. Ее шея и руки были все такими же нежно-бледными, но теперь на них появились незнакомые жилки и вздувшиеся вены. Она не пожалела косметического грима, чтобы скрыть морщины в углах полных карминовых губ и оттененных черным глаз, матовые райки которых теперь казались не столько таинственными, сколько близорукими из-за беспокойного трепета ее накрашенных ресниц. Ее улыбка обнажила золотую коронку на верхнем премоляре; у него была такая же, только с другой стороны. Отливавшая металлом челка огорчила его меньше, чем это бархатное вечернее платье, широкое внизу, с прямыми плечами, доходящее до самых щиколоток, с подбивкой на бедрах, призванной визуально уменьшить талию и скрыть с помощью преувеличения истинный очерк ее раздавшегося таза. Ничего не осталось от ее угловатой грации, и эта новая сочность и бархатное одеяние создавали впечатление раздраженно-величавой неприступности и защищенности. Он любил ее слишком нежно и непреклонно, чтобы терзаться постельными опасениями; но его чувства положительно не всколыхнулись – настолько, что он не испытывал никакого побуждения (когда они чокнулись сверкающими бокалами шампанского, имитируя брачный танец озерных чомг) сразу же после ужина привлекать свою мужскую гордость к нерешительному объятию. Если это именно то, что от него ожидалось, то очень жаль; но еще хуже, если ничего такого не ожидалось. В их прошлые свидания скованность, привычная, как тупая боль после глубоких ран, нанесенных хирургическим вмешательством судьбы, очень скоро поглощалась любовным жаром, и само бурление жизни снова и снова выручало их. Теперь они были предоставлены самим себе.