Пилюля вдруг мощно подействовала. Он закончил облачаться в пижаму – череда неуклюжих, недовершенных движений, начатых около часу назад, – и ощупью забрался под одеяло. Ему снилось, будто он выступает с лекцией в зале трансатлантического лайнера и какой-то бродяга, похожий на того придорожного юнца из Хильдена, насмешливо спрашивает его, как многоуважаемый лектор объяснит то обстоятельство, что во сне мы знаем, что проснемся, разве это не схоже с нашей уверенностью в неизбежности смерти, и если так, то, стало быть, будущее —

На рассвете он проснулся со стоном и дрожью и тут же свесил ноги с кровати: если он прямо сейчас ничего не предпримет, он потеряет ее навсегда! Он решил немедленно ехать в женевский Манхэттен.

Вана порадовало восстановление полированных структур после целой недели черной помадки, осквернявшей белоснежный склон чаши до такой вышины, что никакие потоки не могли ее удалить. Что-то связанное с оливковым маслом и ватерклозетами итальянского типа. Он побрился, принял ванну, поспешно оделся. Не слишком ли рано еще, чтобы заказать завтрак? Следует ли телефонировать в ее отель, прежде чем пускаться в путь? Нанять аэроплан? Или, может быть, было бы проще —

Дверные створки балкона в его гостиной были открыты настежь. Полосы тумана все еще пересекали синеву стоящих за озером гор, но там и тут вершины уже окрасились охрой под безоблачной бирюзою неба. Четыре громадных грузовика прогромыхали один за другим. Он вышел к перилам балкона и задумался: а не поддался ли он когда-то раньше знакомому порыву расплескаться по мостовой – сделал ли он этот шаг? сделал? В сущности, никогда не можешь знать наверняка. Этажом ниже и немного в стороне стояла поглощенная видом Ада.

Он увидел ее стриженые бронзовые волосы, ее белую шею и руки, бледные цветы на легком пеньюаре, ее голые ноги и серебристые туфельки на высоких каблуках. Задумчиво, молодо, сладостно она почесывала бедро чуть ниже правой ягодицы: ладорский розовый росчерк на пергаменте в комариных сумерках. Поднимет ли она голову? Все ее цветы обернулись к нему, сияя, и она царственным жестом, подняв ладонью кверху и отведя руку, пожаловала ему и горы, и утреннюю дымку, и озеро с тремя лебедями.

Он покинул балкон и сбежал по короткой винтовой лестнице на четвертый этаж. На дне его желудка возникло сомнение, что это была не 410 комната, как он решил, а 412 или даже 414. Что, если она не поняла его и не осталась ждать? Она поняла, она ждала.

Когда, «несколько позже», ставший на колени и прочищающий горло Ван целовал ее дорогие холодные руки, благодарно, благодарно, в полном пренебрежении к смерти, с поверженным злым роком и с ее мечтательным послесвечением, склонившимся над ним, она спросила: