Мгновение, и тьма, ставшая плотью, возглавила атаку, сражаясь с армией…

Его пронзило осознание, и, когда его поглотил ад, из горла вырвался крик.

Пятьдесят пять

Пятьдесят пять

Chi mora mor, e chi camba cambe.

Погибающие – гибнут, живущие – живут.

Алесса склонила голову к неподвижной груди Данте, не обращая внимания на грязь, кровь и ихор скарабео, засохшие на его рубашке.

Спасение мира было такой ничтожной победой.

Зажмурив глаза, она пыталась запечатлеть в памяти все, что у нее от него осталось. Как улыбались его темные глаза, даже когда губы не растягивались в улыбке. Как он смотрел на нее, словно отчаянно хотел прекратить, но не мог оторвать глаз. Какой защищенной и желанной она себя чувствовала в его объятиях. И как ей нравилось, когда он называл ее…

– Luce mia.

Алесса вздернула голову.

Затравленный взгляд Данте встретился с ее.

Она моргнула, но иллюзия не растворилась. Кожа на его лице натянулась от боли, но он был жив.

– Данте. – Она коснулась его щеки, и он резко вдохнул.

Отдернув руку, Алесса вскочила на ноги и бросилась в коридор, зовя на помощь.

Медики ворвались в храм, и она отступила. Она пережила войну, умудрившись не выплеснуть содержимое желудка наружу, но, когда Данте закричал, оскалив зубы в гримасе агонии, к ее горлу подступил кислый ком.

Он был жив. Жив. Слово превратилось в песнопение, а затем в молитву.

Медики тыкали, щупали и перевязывали Данте в течение нескольких часов, прежде чем погрузить на каталку и направить в пункт оказания помощи в Цитадели, но он был жив.