— Что ж вы у него не спросили, Валерия Ильинична Вяземская? — с издевкой в голосе обращается ко мне мать Никиты.

— Князева, — тихо поправляю я ее и вижу поддерживающий, добрый взгляд мужа.

— Ну, тогда тебе это понравится, — беззлобно отвечает Таисия Петровна. — Твой отец помог моему сыну и заслужил его лютую ненависть. Как тебе?

— Ты дала мне понять всё то, что я предположил, — напоминает матери Никита, но не осуждающе, а как-то безысходно.

— Потому что я просила его помочь ради меня и тебя, — огрызается Таисия Петровна, но тоже как-то безнадежно, как старая слабая мышь, попавшая в мышеловку и теперь ругающая себя за то, что польстилась на бесплатный сыр. — А он помог ради нее.

— Нее? — поражаюсь терпению Никиты, ему вполне можно было бы стать духовником смертников, с таким запасом смирения и терпения.

В общении со мной я этой его способности раньше не замечала. Но я понимаю — это его мать. Мать, которую он долгих десять лет считал любовницей моего отца, а она ею не была. Физически чувствую вину сына перед матерью. Она осязаема, ощущаема и весомо давит на сильные широкие плечи моего мужа. И мне очень хочется разделить эту тяжесть, подставив свое плечо. Но я знаю, что он не позволит.

— Ирину! — свистящим шепотом говорит загнанная в угол женщина. — Их драгоценную Ирину Ковалевскую. Моя лучшая подруга была любовницей моего мужа и новой любовью моего первого мужчины.

— Вы хотите сказать… — начинаю догадываться я.

— Не хочу сказать! — резко отвечает Таисия Петровна. — А говорю.

— Ирина Ковалевская была любовницей и Вяземского? — ласково сжимая мою ладонь, осторожно уточняет Никита.

— Я не знаю, была ли, — аккуратно прокрашенные красно-коричневой помадой тонкие губы Таисии Петровны кривятся в некрасивой усмешке, которая портит ее безупречный вид. — Но она сама мне хвасталась, что заполучила в постель и того, и другого, а муж ни сном ни духом. Эту ветхозаветную приговорку, стерва, несколько раз использовала. Рэм сам виноват. Мозги с трех десятков собрали, ему одному в черепушку вложили. Талант. Почти гений. А пустоголовая крашеная блондинка с тремя пластическими операциями ему эти уникальные мозги пудрила.

— Мама… — вдруг испуганно говорит Никита.

Именно испуганно. Вот сейчас он что-то понимает, чего совершенно не понимаю я, и боится этого, отчетливо, по-настоящему.

— В якобы прощальном письме Алексей написал правду обо мне. Я не могла допустить…

— Хватит! — Никита резко встает и за руку поднимает меня. — Не надо пугать Леру, мама.

Пока меня испугал только испуг Никиты: я ничего не понимаю, но мать и сын это делают без слов. Карие глаза Никиты темнеют до черно-грозовых и подозрительно блестят. Карие глаза его матери наполняются слезами, которые катятся по ее щекам, никем не останавливаемые, крупные, тяжелые, покаянные.