– Сука! Дура тупорылая! Скотина, что ты делаешь, тварь! – заорал Васька и заплакал, услышав все то же прежнее «татататата».

– Отбегался, Васек. Чем у немца в петле болтаться, лучше уж так… Не серчай. Заслужил ведь, – почти ласкового приговаривала Софья, потянув куль с зятем прямо через двор в сторону озера.

– Млять… – жалобно выл Васька.

– И то верно. Поругайся, дорогой, все легче будет. Мат вон прет из тебя, а человеческий язык исчез. Потому, думаю, что бес сожрал изнутри. Сам в себе его вырастил. Эх, Вася, – остановилась Софья, чтоб перевести дух. – Ты не волнуйся, водичка еще теплая, тебе хорошо в ней будет. Много там в ней. И хороших людей. И таких, как ты. Набист всех примет. Мож, помолишься? Ну нет, так нет. Поехали… чуть до берега осталось, потерпи уж, зятек дорогой.

Больше Василия Петровича Каплицына в деревне никто не видел.

Вопросы ни Софье, ни соломенной вдове Ганне, никто не задавал: односельчане справедливо рассудили, что Васька сбег вместе со своим треклятым комбедом, а коли сгинул где в революционное лихолетье, то и черт с ним.

Одним словом, по давней перебродской привычке на плохие воспоминания плюнули, растерли и забыли, совсем так же, как делали это предки, из века в век пронося хорошее, не грустя о потерях, веря, что за горем и бедами всегда наступают лучшие времена.

* * *

По перрону сновали парочки с баулами, солдатня, дети, бабы с корзинами провизии, сомнительные типчики с надвинутыми на глаза картузами, патрули, мешочники и важные железнодорожные служащие в одинаковых черных пиджачках.

– Миш, ну что такое? Где улыбка? Глазки, как у побитого щенка. Не переживай! Главное, мы вместе! Впереди – новая, лучшая жизнь. А это… Какой-то Витебск. Со всех сторон – окраина. Минск! Там, в Минске, мой дорогой, тебя с руками любая редакция оторвет. Там ты – Дядька Михал! Там знают, чьи пьесы в Питере ставятся! Кто ты был здесь? Маляр? Эх, Мишенька, душа моя! Что мы теряем? Ровным счетом ни-че-го!

Мишка грустно подумал, как это Влада ухитряется болтать на ходу, тащить здоровенный баул с вещами и при этом еще что-то жевать.

Встали. Влада села на баул, рассеянно и счастливо щурясь на серое небо, а он наблюдал в отупении за клубами приближающегося паровоза, за этой снующей яркой, дурно пахнущей толпой. Прислушивался к трубному реву многотонной туши стонущего уже рядом, за красно-пегими домами, чугунного монстра, улетая мыслями куда-то на дно, в темные глубины себя. Ласковый дьявол шептал в левое ухо: «Да, все верно. С такой, как Владка, не пропадешь. Такая и коня – на скаку. И избу… сама подпалит, чтоб у всех на виду войти. Наверное, это судьба. Да! Точно. Это судьба! В конце концов, у настоящего творца может быть только одна любимая – муза».