Вдруг он почувствовал, как спину царапает чей-то пристальный взгляд. Не было смысла оборачиваться: только один человек в этом мире мог так резонировать с ним, вызывая дрожь, оторопь и восхищение – все это сразу и вместе, заставляя сердце петь и кувыркаться, не думая о последствиях, беспечно и радостно подпрыгивая, как маленький ребенок в лужах под проливным дождем.
Мишка все ж обернулся, но лишь потому, что не мог не сделать этого.
Какая-то сила более могущественная, чем его собственное желание, заставила быстро, в полвзгляда, отыскать в толпе эти бездонные, полные слез и разочарования, но все еще надеющиеся на какое-то божественное чудо, глаза.
Сердце Мишки трепыхнулось, сделав замысловатый кульбит, и он, позабыв на мгновение о смертельной опасности, все еще держащей его жизнь в своих цепких холодных лапах, рванулся было туда, к ней, к лучшей половине себя.
– Полина!
Мишка рвался туда, наружу, но какая-то сила, ухватив его за шиворот, неумолимо и жадно втягивала обратно внутрь.
Трещал воротник твидового пиджачка.
– Что вы стоите! Не видите?! Он же падает! Держите же!
Воздух стал тягучим и липким, время остановилось, застыло время, и только лишь мощный, растянутый до баса голос Владки бил по ушам могучим колоколом:
– Держите же его!
Перед глазами Мишки, все еще барахтающегося, как осенняя вялая муха, залетевшая в паутину, по инерции все еще стремящегося туда, навстречу Полине, навстречу своей гибельной любви, вдруг ярко вспыхнула картинка. Мертвая ладошка доктора, судорожно сжимающая раздавленную оправу модных очочков.
Мишка дернулся еще, но тут обмяк, будто агонизируя, и сдался, позволяя чужим, ломающим его волю, рукам втянуть себя в чрево вагона.
«Пусть так. Зато уцелел… А душа? Заживет. …Наверное».
* * *
(1942)