Последняя наша беседа состоялась совсем недавно, но тон в отношении охранника заметно смягчился.

Я больше не злобствую и не упорствую, но Гена по-прежнему обескуражен.

Смятен, кандалами прикован к сотням специальных и общепринятых правил и норм, подчиняться которым обучен на протяжении жизни.

А более — ничему. Ну да и Бог бы с ним.

Кандалы — однако ж — тянут свое.

— Там провожающие.

Про-во-жа-ю-щие.

Забытое теплое слово.

И немного щемит в груди: пустой перрон, такой же чистый, как теперь бескрайнее поле Шереметьева, и легкая туманная дымка витает вокруг — прощальное дыхание минувшего дождя.

А в ней — люди.

В допотопных, набрякших влагой макинтошах, блестящих пластиковых накидках с капюшонами, у женщин — кокетливо схваченных у талии узкими ремешками. Кое-кто — совсем по старинке — в непромокаемых плащ-палатках цвета хаки.

Но все — с зонтами. Уже ненужными.

Неуклюжие, все как один, они мешают прощаться.

А все и так и без того суетливо, скомканно, бестолково.

И главное наверняка так и не будет сказано, зато про всякие глупости — горячие пирожки в верхнем пакете и соль в баночке из-под пилюль — станут кричать еще долго вслед уходящему поезду.

И долго, остервенело замашут платками.

И вот уж локомотив растаял в дымке, оставив после себя острый запах мазута, чего-то еще — чему названия никак не придумают, но всем хорошо известного: мимолетного, вокзального.

И грустно будет ступать восвояси, не слишком старательно переступая лужи, независимо от возраста и близости того, кто только что растворился в туманной дали.