— Ты счастливчик, Джо. Не знаю, религиозен ли ты, но если захочешь с кем-то поговорить, только попроси.

Я хочу поговорить с тобой, мне нужен мой гребаный телефон, а врач уходит — вот тебе и сочувствие к пациенту, — и никакой я не счастливчик. Лав похитила моего сына и прострелила мне башку — ну и где они? Где мой сын? Где мой гребаный телефон?

Я нажимаю кнопку вызова медсестры. Надо успокоиться.

— Эшли, — говорю я, — можешь объяснить мне, что случилось?

* * *

Эшли все знает. Она «без ума» от магазинов «Кладовка» и переехала сюда из Айовы в надежде встретить знаменитостей — и не прогадала. Она смотрела фильм с Лав, поэтому ей так нелегко рассказать мне, что произошло, и поэтому же не терпится.

— Лав выстрелила в тебя, — повторяет она в десятый раз и оглядывается на дверь. — Обещай, что никому не проговоришься. А не то не сносить мне головы.

— Эшли, клянусь богом.

Она держит меня за руку, я смотрю на костяшки ее пальцев и вспоминаю твои руки, а потом Эшли-Минти сообщает мне, что Лав Квинн мертва.

Слова распадаются на звуки. Мой мозг их не впускает. Сердце сжимается. Нет. Лав Квинн не может умереть. Лав Квинн дала жизнь моему сыну, ее время еще не пришло, и да, она бесилась. Злилась сама на себя. И все же с нашим сыном она так не поступила бы. Не могла так поступить. Эшли ошибается, должна ошибаться.

— Нет, — говорю я, — это невозможно.

— Зря я тебе сказала…

— Эшли, подожди.

Однако Эшли-Минти не ждет. Она хватает стопку медицинских карт, снова заставляет меня поклясться, что я никому не проболтаюсь, а я обвожу взглядом палату.

— Кому же я могу проболтаться?

Она уходит, а у меня вот уже битый час льются слезы, и пошел ты, Бон Джови, настоящая любовь — не самоубийство. Это самоубийство с покушением на жизнь, и мой сын лишился матери, а хуже плохой матери только ее отсутствие. Мой телефон у отца, хотя у меня нет отца, и я совсем один, будто у меня нет ни сына, ни подруги, ни падчерицы, и мои глаза горят, голова пульсирует, потом начинает ныть грудь. И тут раздается голос:

— Довольно.

Голос принадлежит Рею Квинну; он стал старше и немного шире, на лице больше пигментных пятен. Постояв в дверях, садится в кресло у моей койки. Протягивает мне телефон — отец, да не мой. Отец Лав.

— Что ж, — говорит он, — дела обстоят так. Друзьям и родне мы сказали, что у Лав нашли рак.

— Это правда?