– Я могу стоять, – коротко ответила бабушка. – А если ты выложишь всю историю перед остальными, они будут ахать, качать головой, и тебе станет себя жалко. Ну, давай.

Скарлетт начала, запинаясь, об осаде города и состоянии Мелани. Но по мере того как рассказ ее продвигался под зорким взглядом, не упускающим ни малейшей детали, она находила нужные слова, сильные и точные. И все вернулось к ней – тот безумно жаркий день, когда Мелли рожала, и смертельный страх, и бегство из Атланты, и дезертирство Ретта. Она рассказывала о непроглядной черноте ночи и цепи костров, неизвестно, своих или вражеских, о высоких оголенных трубах, открывшихся взгляду в утреннем солнце, о трупах людей и лошадей, павших у дороги. О голоде, о заброшенности, о боязни увидеть пепелище на месте «Тары».

– Мне казалось: добраться бы только до дому, до мамы, и она все устроит, все уладит, и я смогу сложить груз со своих плеч. По дороге домой я думала, что хуже мне уже не будет, но когда узнала, что она умерла, только тогда и поняла, что это такое – самое худшее.

Она опустила глаза к земле, ожидая, что скажет бабушка. Молчание затягивалось; она уж подумала, что старой даме не понять ее отчаянного положения. Наконец бабушка Фонтейн подала голос, и в нем звучала необыкновенная доброта – во всяком случае, Скарлетт еще не слышала, чтобы она обращалась к кому-нибудь таким теплым тоном.

– Детка, это очень плохо для женщины – пережить самое страшное, что может случиться в ее жизни, потому что, пройдя через худшее, она уже перестает по-настоящему чего-либо опасаться. Для женщины очень плохо ничего не бояться. Ты думаешь, я не поняла тебя – через что ты прошла? Так знай, я очень хорошо тебя понимаю. В твои примерно годы я была в верховьях Ручья, сразу после резни в Форт-Мимсе. – Старшая Фонтейн говорила словно бы из неведомой дали. – Да, я была тогда, как ты сейчас, ведь с тех пор минуло пятьдесят с лишним лет. Мне удалось забраться в кусты и спрятаться, я лежала там и смотрела, как горит наш дом. Я видела, как индейцы скальпируют моих братьев и сестер. А я только и могла, что лежать и молиться, чтобы языки пламени не выдали моего убежища. Они вытащили мою мать и убили ее в двадцати шагах от меня. Ее тоже оскальпировали, а один индеец поминутно подбегал и снова опускал свой томагавк в ее череп. А я, я – любимица матери, лежала почти рядом и на все это смотрела. Наутро я пошла к ближайшему поселению, за тридцать миль. Три дня я шла по болотам, по индейской территории. Все потом считали, что я потеряла рассудок. Как раз тогда я и встретилась с доктором Фонтейном, он меня выхаживал… Да, так вот, все это произошло полвека назад, как я говорила, и с тех пор я уже никого и ничего не опасалась. Думала, что познала худшее, что определила мне судьба. И это отсутствие страха навлекло на меня множество бед и стоило мне счастья. Господь не зря задумывал женщину существом робким, пугливым и осторожным. В женщинах, которые ничего не боятся, есть нечто противоестественное… Скарлетт, постарайся сохранить в себе способность опасаться – как и любить…