– С какой стати тебе отказываться от своего бокала на ночь, даже если я по своей невоспитанности оказался дома? – произнес Ретт. – Так тебе налить?

– Я пришла не за этим, – холодно ответила Скарлетт. – Услышала шум и спустилась…

– Ничего ты не слышала! И ни за что ты не спустилась бы, зная, что я дома. Я сидел здесь и слышал, как ты мечешься по комнате из угла в угол. Тебе обязательно надо выпить. Бери бокал!

– Я не…

Ретт взял графин и, расплескивая вино на стол, налил полный бокал.

– Держи! – Он насильно сунул бокал в ее руку. – Ты дрожишь как осиновый лист. Только не строй из себя важную персону. Я прекрасно знаю, что ты пьешь втихаря, знаю и сколько выпиваешь. Одно время я хотел сказать тебе, чтобы ты перестала притворяться и пила, если захочешь, в открытую. Думаешь, я стал бы ругать тебя за коньяк? Черта с два!

Скарлетт взяла бокал, в сердцах проклиная Ретта. Он читал ее как раскрытую книгу. Он всегда видел ее насквозь и оставался единственным в мире мужчиной, от которого ей хотелось скрыть сокровенные мысли.

– Говорят тебе – пей!

Она поднесла бокал к губам и залпом его опустошила, держа руку так, как это делал ее отец, когда прикладывался к бутылке с чистым коньяком, и только потом сообразила, что со стороны выглядит беспросветной пьяницей. Ее жест не ускользнул от Ретта, который скривился презрительно и сказал:

– Садись и давай, милая, по-семейному обсудим прекрасный прием, на котором только что имели честь присутствовать.

– Ты пьян, – холодно заметила Скарлетт. – Я иду спать!

– Да, я пьян и собираюсь упиться в этот вечер. Но спать ты не пойдешь… пока… Садись!

Его голос звучал по обыкновению ровно и медленно, но за произносимыми словами она ощутила ярость, готовую вырваться наружу, сметая все на своем пути. Скарлетт заколебалась, не зная, что делать, и в следующее мгновение Ретт резко схватил ее руку. Он чуть сжал пальцы, и она, вскрикнув от боли, поспешно села, опасаясь, как бы не было хуже. В следующую секунду Ретт наклонился, и Скарлетт увидела его потемневшее разгоряченное лицо и страшные глаза, которые выражали нечто более глубокое, чем гнев, нечто более сильное, чем боль, нечто такое, что заставляло пылать их, как два раскаленных угля. Он долго смотрел на нее, так долго, что от ее вызывающего вида не осталось и следа, потом рухнул в кресло напротив и наполнил свой бокал. Скарлетт лихорадочно принялась соображать, какой способ обороны ей избрать. Но Ретт молчал, и она не представляла, что сказать, так как не знала, какие обвинения он предъявит ей на сей раз.