Потом несколько пятнышек серого на переднем плане, быстрый мазок белого, и вот на холсте внезапно вырос их дом – не точное его изображение, а скорее намек, тонкие линии, которые каким-то чудом собираются в дом: угол крыши, просевшее с годами крыльцо, его трогательная ничтожность на фоне бескрайней травы – все это уложилось в несколько коротких штрихов.

– Твоя очередь, – сказала она.

Пытаясь нарисовать дом, Джек изобразил каждый угол, каждый выступ, каждое окно, каждый карниз; он хотел передать дом целиком, полностью облечь его в краски, но получилось бестолковое и искусственное нагромождение мазков. Его работа казалась именно тем, чем и была на самом деле – картинкой, а у Эвелин дом как будто жил.

– Похоже, я что-то делаю не так, – сказал он.

– Ничего, – отозвалась она, улыбаясь. – Надо просто дать ему дышать.

– Это как?

– Работай легче, притормаживай кисть, не души рисунок. Не стоит выписывать каждую деталь. Только самое важное.

Джек смотрел на пейзаж и не понимал, как отличить неважные детали от важных.

– Постарайся оставить пространство для зрителя, чтобы он мог достроить образ сам, – сказала она. – Вот смотри.

Она принялась за землю, густо накладывая желтую и зеленую, а иногда и неожиданную лиловую краску («Это дает эффект тени», – сказала она), и наносила мазки, слегка поворачивая запястье, так что жесткие щетинки кисти царапали холст, оставляя после себя тонкие белые ленты, которые, как ни удивительно, в точности повторяли текстуру травы: водовороты переплетенных стеблей, затейливые колечки листьев. Когда Джек пытался изобразить траву, он рисовал ее как есть – прямые зеленые линии перетекают друг в друга, сливаясь в безликие монотонные глыбы. Но Эвелин изобразила траву за счет того, что не рисовала, а сдирала краску, оставляя на холсте негативное пространство, в котором его глаза видели траву.

Потом Эвелин перешла к солнцу: сильнее обычного разбавила краску водой и предоставила ей полную свободу, чтобы та, подражая настоящему восходу, сама собой растеклась по небу картины красно-оранжевым ореолом. У Джека солнце было неровным желтым шаром. У Эвелин оно было именно таким, каким ощущается восход: огромным, всеобъемлющим, божественным.

Она отстранилась от холста и посмотрела на то, что у нее получилось. Джеку ее работа казалась законченной – дом, солнце, пологие холмы. Больше рисовать все равно было нечего.

– Первые картины с видами Канзаса были примерно такими, – сказала она. – Без дома, естественно. Только трава и небо. Первопроходцы, которые отправлялись исследовать западную границу, всегда брали с собой художника-пейзажиста. Им же нужно было показать людям на востоке, как выглядит эта местность. Конечно, это было до появления фотографии.