– Правда?

– Конечно. У меня получилась пропаганда, а у тебя правда. Если ты хочешь стать художником, ты должен это понимать. Не бойся правды, Джек, даже если она делает тебя немного странным.

Это стало их ритуалом – каждый день в течение недели она будила его пораньше и брала с собой на северное пастбище, где они снова и снова рисовали один и тот же пейзаж. Один и тот же дом, один и тот же вид. Менялось только небо: иногда оно было ясным, иногда его заполняли огромные и пузатые кучевые облака, донья которых на рассвете вспыхивали красным, а иногда оно было пасмурным, и темно-серая ночь сменялась безликим светло-серым утром. Но перемены в погоде Эвелин не смущали; они представляли собой новую задачу и новую возможность. Она объяснила ему, что затянутое облаками небо – это не однородный серый цвет, а скорее многослойное пространство пастельных тонов, которые складываются в подвижную, мерцающую серость. Она показала ему, что голубое небо не просто голубое, что зеленая трава не просто зеленая, что все содержит в себе признаки своей противоположности: тонкий слой оранжевого оттеняет цвет неба, а вкрапления фиолетового придают объема траве. Она показала ему, как держать кисть, как смешивать краски на палитре, как видеть в пейзаже не отдельные объекты, а взаимодействующие формы, как расположение дома в центре холста, а не на краю, меняет динамику картины, ее визуальный вес.

Эти практические занятия перемежались теоретическими, более концептуальными, обычно посвященными трудности рисования прерий и безрассудству первых художников-пейзажистов, которые пытались это делать.

– Прерии приводили их в ужас, – сказала Эвелин. – В пасмурные дни первые поселенцы даже не понимали, где какая сторона света, потому что, куда ни глянь, все выглядело одинаково. В солнечные дни они могли заметить на горизонте озеро, скакать весь день, но так до него и не добраться. На равнинах расстояния воспринимаются иначе. Все искажается. Здесь нельзя понять, насколько близко находится тот или иной объект.

Джек клал краску на холст и ничего не говорил. Он не хотел прерывать Эвелин, когда она была так увлечена, – он хотел, чтобы ее внимание окутывало его в течение всего дня.

– Это пространство слишком большое и однообразное, – сказала она. – Трудно разбить его на планы, передать объем и глубину. Проблема прерии в ее бесконечности и монотонности. Что, если подумать, верно и для большинства браков.

– Что?

– Бесконечность и монотонность. В этом весь брак.

Она ухмыльнулась и подмигнула. Джек был в восторге от того, что она говорит ему такое, что она относится к нему почти как к равному, а не как к забитому болезненному ребенку. В этих утренних занятиях была какая-то взрослая серьезность, с которой Джек больше нигде не сталкивался – мать так с ним не разговаривала, и в школе уж точно никто так с ним не разговаривал. Он не встречал ничего подобного ни в телевикторинах, ни в мыльных операх, шедших по телевизору весь день напролет, ни в книгах, потому что в их доме не было книг.