– Мама, ты вообще не совершаешь ошибок.

– Еще как совершаю. Постоянно.

– Да, ты часто это говоришь и всегда извиняешься, но я не могу понять почему.

– В смысле?

– Ты же идеальная.

– Идеальная?

– Ага, – сказал он таким будничным тоном, как будто это было совершенно очевидно. Потом высвободил руки, побежал обратно к дивану и опять уселся играть, а Элизабет сидела совершенно неподвижно и думала: «Идеальная?»

Как он может думать, что она идеальная, если ее опыт материнства весь состоит из постоянных катастроф и бесконечных поражений, если ей ни дня не удавалось соответствовать собственным идеалам родительства? «Да что ж я все время делаю не так?» – это, по сути, было ее повседневной мантрой, и все же Тоби почему-то считает ее идеальной. И Джек тоже считает ее идеальной. И тогда главный вопрос: почему она тот единственный человек, который с этим не согласен?

И тут ее осенило. Ну конечно. Как осенило ученых, которые вносили поправки в эксперимент с маршмеллоу, изучая те же данные, но предлагая новое объяснение.

Она по-прежнему была на теннисном корте.

Может быть, в каком-то фундаментальном смысле она все еще готовила себя к поражению, занималась самосаботажем, чтобы избежать ревности отца, избавить его от унижения, предотвратить его месть. Может быть, она мысленно стояла на этом корте каждый день своей взрослой жизни, по-прежнему не решаясь отбить мяч, по-прежнему играя в игру на самом высоком уровне сложности.

Она начала мысленно перебирать все подтверждающие это факты, все, что она сделала, чтобы создать себе трудности. Отказалась от богатства своей семьи, отказалась от наследства и приехала в Чикаго одна, без цента в кармане. Выбрала пять профильных дисциплин в университете Де Поля, взвалив на себя такую нагрузку, что не смогла получить отличные оценки ни по одной из них. Стала экспертом в своей области, но не могла это афишировать, а значит, не могла добиться признания. Казалось, что, несмотря на их разрыв, несмотря на расстояние, отец так и стоял рядом, заглядывая ей через плечо и всегда оставаясь невидимым зрителем, для которого Элизабет играла свою жизнь. Казалось, что она хотела иметь возможность в любой момент повернуться к нему и сказать: «Видишь? У меня опять не получилось! Так что оставь меня в покое!»

А потом, когда она стала матерью, когда появился Тоби, она погрузилась в изучение новейших исследований, читая все статьи по нужным ей темам в научных журналах. Тогда она говорила, что хотела бы воспитывать ребенка, основываясь на передовом опыте, но, возможно, на самом деле она задавала себе недостижимые стандарты, которым гарантированно не смогла бы соответствовать. Она никогда не бывала довольна собой, ей все время нужно было становиться еще лучше, совершенствоваться и совершенствоваться без конца, и она вспомнила, как ее мать испытывала похожие чувства по отношению к своим многочисленным коллекциям: ей все время было мало. Жить как моллюск, – так подумала тогда Элизабет, вспомнив слова Сократа. Жить как существо, которое умеет только поглощать пищу, но ничего не ценит.