Она понимала, что вонь здесь должна быть чудовищная, но ее нос – по-видимому, сломанный – был заложен, и поэтому запах воспринимался скорее как привкус воды из бассейна в носовых пазухах, как резкое химическое жжение в легких. Запах сдавливал горло, вскоре дышать стало тяжело, она закашлялась, и у нее возникло то паническое ощущение, когда не хватает воздуха, словно она слишком долго лежала с головой под одеялом. Она закрыла глаза. Попыталась расслабиться. Ей показалось, что где-то далеко внизу раздался смех – кто-то смеялся, жизнь в доме уже вернулась в нормальное русло. И она знала: нужно просто остаться здесь. Скоро газ сделает свое дело. Скоро комната окончательно погрузится во мрак. Скоро она потеряет сознание – все так просто, – а некоторое время спустя они найдут ее здесь, наверху, и вот тогда уже она навяжет им свою реальность. Она представила, как приезжает полиция, как опрашивают гостей, как новость о поступке ее отца просачивается наружу и становится достоянием общественности, и вот отец навеки опозорен и, следовательно, наказан. Впервые в жизни у нее была власть над ним – такая огромная власть, – а он даже не подозревал об этом. Хлопанье крыльев раздавалось совсем рядом. Она глубоко вдохнула, выдохнула и стала ждать.

– Что случилось, мам?

Элизабет открыла глаза. Перед ней стоял Тоби и, склонив голову набок, беспокойно смотрел на нее.

– Все хорошо? – спросил он.

Она улыбнулась. Иногда он так делал. Он часто бывал упрямым и несговорчивым, но временами, когда ей становилось совсем тяжело, он чувствовал это, даже если находился в другой комнате, и тут же становился отзывчивым и ласковым.

– Все хорошо, солнышко, – сказала она, смаргивая воспоминания.

– Точно? – Он с сомнением смотрел на нее. Он ей не верил.

– Точно, – подтвердила она.

– Абсолютно? – Он растянул слово, акцентируя каждый слог: аб-со-лют-но?

Он так внимательно изучал ее, проявлял такую искреннюю заботу и беспокойство, что она чуть не расплакалась. Теперь в ней поднималось почти болезненное страстное желание, погребенное где-то внутри на протяжении десятилетий: детская надежда на то, что хоть кто-то наконец поможет. Все эти гости во «Фронтонах», и все эти учителя в ее многочисленных школах, и все друзья и знакомые – почему никто не замечал, что ей нужна помощь? Почему они не вмешивались? Почему они не спрашивали, все ли с ней в порядке? Ей было так плохо, и никто не замечал.

Но Тоби заметил.

– Слушай, – обратилась она к сыну, – помнишь ту игру, в которую мы играли с яблочными слойками?