У полковника Костюшко был дом в Филадельфии – он пригласил нас остановиться у него, пока не окончится суд. Он не собирался возвращаться в Уэст-Пойнт. Павильон стал его последним проектом, срок его службы окончился, и он с радостью возвращался в город, где прожил двадцать лет. Он предложил Агриппе остаться при нем и стать его камердинером, но Гриппи медлил с решением.

– Костюшко живет на Общественном холме, – сказал мне Агриппа. – Место самое изысканное. И жители тоже. Полковник происходит из богатой польской семьи, хотя об этом мало кто знает. Когда британцы в семьдесят седьмом захватили город, он решил, что они сожгут весь район, но дом вернулся к нему, пусть и без пары ценных вещиц, и полковник строит большие планы. Похоже, что в них вхожу и я.

Он вздохнул и поскреб щеки, обдумывая решение.

– Генерал Патерсон говорит, что решать мне. Я однажды был у Костюшко в доме, но жить там, если говорить честно, не хочу, и неважно, как сильно полковник мечтает сделать меня своим камердинером и как хорошо будет со мной обращаться. Но остановиться у него теперь будет куда приятнее, чем в казарме, и уж точно приятнее, чем в палатке на окраине города. Он ведь и генералу предложил пожить у него.

Но генерал Патерсон, как мы и планировали, вежливо отклонил приглашение Костюшко.

– Моя старшая сестра тоже живет на Общественном холме. Она ожидает меня и Шертлиффа. Мы остановимся у нее, пока дела удерживают нас в Филадельфии. Но я слышал, что доктор Тэтчер вызвался помогать врачам во временном госпитале. Думаю, полковник, он не откажется от вашего приглашения, – прибавил генерал Патерсон. А потом потрепал Гриппи по плечу и напомнил, что тот должен сам принять решение: – Я всегда найду для тебя место, Агриппа Халл. И комната в Красном доме останется за тобой, если ты этого захочешь.

– У вас есть Милашка, – пробурчал Агриппа и бросил на меня быстрый взгляд. – Я хочу чувствовать себя нужным.

Генерал помедлил, будто собираясь что-то еще сказать, но ничего не ответил. Мы сели на лошадей, пообещали вернуться утром и поехали по улочкам к разноцветным рядам домов и лавок, что тянулись вдоль суетливых речных пристаней. Миновали повозку, в которой везли больных желтой лихорадкой. Бледная женщина, стеная от слабости, держала на руках умершего ребенка. Мужчина перегнулся через край повозки и изверг на булыжную мостовую содержимое желудка.

Владелец ближайшей лавки, сердито ворча, вылил на лужу рвоты ведро воды, будто чтобы ее разбавить, и вернулся к своим делам. Город продолжал жить обычной жизнью – быть может, оттого, что желтая лихорадка не считалась заразной. И все же в Филадельфии возникали все новые очаги этой болезни, и город, как никакой другой в стране, стремился покончить с ней раз и навсегда.