И передает мне книгу – книгу стихов, которую мы читали друг другу.
– Ни письма, ни записки? – спрашиваю я, подняв на него взгляд.
За прошедший месяц мы едва обменялись двумя словами. Нельзя сказать, что дядя Джон не пытался – скорее, я разучилась разговаривать с людьми.
Сейчас он не отвечает, и это наводит на мысль, что письмо все-таки было.
– Я беспокоюсь о тебе, – говорит он. – Ты совсем не ешь.
Неправда, ем – ровно столько, чтобы мне не запрещали видеться с сыном.
– Ем, – отвечаю я тихо, опустив глаза и думая о ломтях хлеба, припрятанных в спальне. Это единственное, что я могу вкушать, не наполняясь грехом.
– Слишком мало, – отвечает он и начинает ходить взад-вперед по комнате. – Послушай, я не позволяю оставлять сына у тебя только для того, чтобы ты ела. Не хочу, чтобы ты заморила себя голодом.
Наверное, и правда не хочет. Однако на это я тоже не отвечаю.
Еще некоторое время мы сидим в молчании, а потом он говорит:
– От королевы ответа не было.
Значит, она меня не прощает. Конечно, и никогда не простит. Но у дяди Джона на лице написано: он боится сам попасть в опалу, если королева решит, что он не сумел склонить меня к покаянию. Неудивительно: перед ним сидит живой пример того, что бывает с теми, кто разозлил монархиню.
– Напиши Хертфорду, – говорит он. – Только один раз. Я позабочусь, чтобы письмо дошло. – Голос его немного смягчается. Он указывает мне на стол у окна, с бумагой и чернилами. – Пиши, я оставлю тебя одну.
Выглядываю в окно. Там по парку гуляет олень, а вдалеке серебряным шиллингом блестит озеро. Думаю о сестре – где-то она сейчас? Потом о муже, который теперь у матери. Герцогиня всегда меня терпеть не могла. Как там мой драгоценный Бош? Бегает сейчас по коридорам Хэнворта – коридорам из моего прошлого; а над ним незримо витает милая тень Джуно… Но вообразить себе Боша в этом месте у меня не получается, не удается представить его и в жестких руках герцогини. Я начинаю писать. Хоть и казалось, что я растеряла все слова, теперь они льются из-под пера легко и свободно: